ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ, ОПАЛЁННЫЕ ВОЙНОЙ

«На рассвете 22-го июня меня разбудил неутихающий гром. От его раскатов дрожали стены. Висевший на руле велосипеда «Кодак» в футляре вздрагивал при каждом новом ударе. Окно моей комнаты выходило на запад, и она то и дело озарялась яркими всполохами. Первое, что пришло в голову, - разбудить папу, чтобы он отключил антенну от приемника. Однажды во время сильнейшей грозы - в Бресте они случались довольно часто - антенна «притянула» молнию. Пробив черепичную крышу, молния замкнула электропроводку, и «внутренности» нашего СИ-235 изрядно подгорели. Я приоткрыл дверь в спальню родителей. Они тоже проснулись от грома. Мама, привстав на кровати, тревожно спрашивала:

- Неужели опять гроза?!

Папа, наскоро натянув брюки, прильнул к окну, но с восточной стороны дома, вспышек молнии почему-то не было видно. Испуганно заплакала Наташа. Мама взяла её на руки. В этот момент с потолка сорвался увесистый кусок штукатурки и рухнул в детскую кроватку. Папа подбежал к моему окошку: дождя не было, зато с неба, сквозь громовые раскаты доносился надрывный гул. И вдруг душераздирающий свист, мгновенная вспышка и мощнейший удар, от которого стены дома покачнулись. Мелькнула мысль: наверное, так бывает при землетрясении.

- Лёва, что это?! - закричала из соседней комнаты мама.

- Кажется, это не гроза…

Папа бросился к телефону, в волнении стучал по рычажку, но трубка глухо молчала. В рассветных сумерках мы увидели, как через двор к подвалу вслед за женой, сынишкой и старухой-матерью бежал наш сосед Турчинский - другой папин зам. Отец распахнул окно:

- Эдуард, что происходит?

- Война, Лев Давыдович! Немцы бомбят город. Слышите, какой грохот?! Граевка уже горит…

- Ясно! Давай срочно в отделение! Я через минуту туда же! - и, обернувшись к нам, коротко бросил: - Одевайтесь - и в подвал!

Мы быстро оделись, закутали Натку. Папа довел нас до подвала и бросил в тёмный проём дверей несколько свечных огарков.

- Никуда отсюда не выходите! - крикнул отец, уже убегая в сторону вокзала. - Как только выясню обстановку - сразу же кого-нибудь пришлю.

- Эдуард Михайлович, а Вы с нами остаетесь? - переводя дыхание, спросила мама. Её, когда она волновалась, всегда мучила одышка: сказывались последствия пневмоторакса. Турчинский что-то промямлил в ответ и посмотрел на жену. Та отвела взгляд и как-то уклончиво ответила вместо мужа:

- Он переоденется в штатское, а уже тогда побежит на работу…

Мать Турчинского - деревенская бабка из-под Полтавы - судорожно прижимала к себе внучонка и все время причитала:

- Ой Боже-ж ты мий, господи! Шо-ж це воно такое?! Сынку, шо-ж нам усим робыты?

- Успокойтесь, мамо!

Он поднялся наверх, приоткрыл дверь. Мимо бежали, пригнувшись, несколько красноармейцев с винтовками в руках.

- Ребята, что там делается? - кивнул Турчинский в сторону вокзала.

- Что-что! Немцы товарный двор штурмуют!

Буквально скатившись по ступенькам, Турчинский выдохнул:

- Буду тикать к нашим!

Я подумал, что он побежит к отцу в отделение, но его жена проговорила:

- Эдик, тикай! Тикай на Барановичи! Ты там нужнее!

Бомбежка прекратилась. Со стороны вокзала слышались лишь отрывистые автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. Стало относительно тихо. Мама, отрешённо глядя в сырую липкую стену, на которой от неверного света огарка дрожали тени, кормила Натку. Та в полудреме, но, деловито посапывая, сосала молочко. Я поднялся к выходу и приоткрыл дверь. Было уже совсем светло, солнце проглядывало сквозь клубы серого дыма. Перешагивая через пути в направлении нашего дома, с автоматами наперевес, шли солдаты в серо-зелёной форме и в стальных касках.

- Там фашисты идут! Прямо к нам во двор! - сообщил я.

Мама передала мне Натуську и быстро на все пуговицы застегнула плащ. Она словно пришла в себя из полушокового состояния, вызванного трагедией происходящего. Слухи о войне в последнее время, хотя и нарастали, но до конца не верилось, что это может случиться. И вот теперь гитлеровцы, деловито шагая и гогоча, прямиком шли к нашему дому.

Мама привстала с ящика, придерживая меня за плечо. Её дрожащие пальцы буквально впились в меня. Она была напряжена до предела, потому что не знала, что может произойти со всеми нами в следующую минуту. Дверь подвала со скрипом распахнулась, и в проёме замаячила фигура долговязого немца. Увидев женщин и детей, солдат рявкнул:

- Фрау, киндер, - век нах хаузе!

Как только мы выбрались на свет, солдат изобразил улыбку и сделал Наташе «козу». Потом он окинул взглядом меня, нахмурил белесые брови и деланно строго спросил:

- Большевик?!

- Найн, найн, - испугалась мама, - дас зинд майне киндер…

- О, фрау шприхт дойч?

- Этвас (немного).

Солдат удовлетворенно кивнул и кинулся догонять свою команду.

Мы вошли в квартиру. Стенные часы, висевшие в столовой, казалось, громче обычного пробили восемь раз.

- Уже восемь часов, а от папы так никто и не пришёл, - вздохнула мама. - Что там с ним? Неужели он не успел уйти с нашими на восток?

- Как он мог уйти? Папа никогда бы без нас не ушёл, - произнёс я и тут же сообразил, что моя реакция вызовет у мамы еще большую тревогу. Ведь если отец не ушел на восток и если до сих пор не подаёт о себе никаких вестей, значит с ним действительно что-то случилось?

- Я не хочу даже думать об этом! - заплакала мама, угадав ход моих мыслей. Она тяжёло вздохнула, опять поглядела на часы и торопливо достала из буфета то, что осталось от ужина:

- Надо хоть немного поесть…

Вдруг кто-то постучал в дверь. На пороге стоял наш сосед-паровозный машинист Петро. Его семья гостила у родных под Бобруйском, а сам он явился домой только под утро. Петро неплохо разбирался в технике, и если в доме ломался звонок или подтекал кран, он всегда изъявлял желание помочь, не требуя ни копейки за свои услуги. «Я с начальства не беру», - всякий раз говаривал он, когда мама протягивала ему трёшку.

- Я чего пришёл, - мялся Петро. - Немцы в городе. Считай, власть переменилась. А супруг Ваш, как и я, партейный. Я вот свою красную книжку спалил, давайте и его партбилет изничтожим. А то, как бы вас за этот документик к стенке не поставили...

Видно было, как мама внутренне ощетинилась. Сдерживая себя, она фактически выставила соседа за дверь:

- А ты не боишься, что власть опять переменится и с тебя спросят за партбилет? А вообще, иди-ка лучше отсюда! Мне сейчас не до этого!

Сосед как от удара откинулся к дверному косяку, но опомнился и не без издёвки произнес:

- Зря вы так со мной. Я ведь за вашу семью беспокоюсь. Мне-то что. Мы, ведь, чистокровные православные, - многозначительно добавил он напоследок.

…Стрельбы в городе уже не было, но с запада, из района Брестской крепости, доносилась приглушенная канонада. Выходит, крепость не сдаётся!

… На рассвете в дверь кто-то настойчиво постучал. Из кухонного окна мы увидели на крыльце простоволосую в измятом плаще Раису Яковлевну Хованову. Мама распахнула дверь, они бросились друг к дружке и зарыдали.

- Екатерина Георгиевна, Вы только не волнуйтесь, - причитала Хованова. - Лев Давыдович ранен, лежит в больнице у Григорьева, просит, чтобы Вы с ребятами пришли к нему…

- Господи, ранен?! Тяжело?! - вскрикнула мама.

- Кажется, тяжело, - отвела взгляд Раиса Яковлевна. - Я тут с соседом пришла. Он из местных. Чтобы было не так страшно идти, - торопливо объясняла Хованова. - Лев Давыдович очень просил, чтобы…

- Идёмте скорее! - нетерпеливо прервала ее мама. Она взяла на руки Наташу, я запер дверь, и мы отправились в железнодорожную больницу.

- А где Николай Иванович? Что с ним? - спросила мама.

- Ничего толком не знаю. Ещё в субботу ушёл играть в преферанс к Григорьеву, а как началась война, куда-то исчез… Может, с войсками отступил? - неуверенно произнесла Раиса Яковлевна.

…Мы шли мимо сгоревших вагонов, огибая воронки от бомб и снарядов. Сопровождавший нас пан Залесский нагнулся, отвинтил от валявшейся трехлинейки стальной шомпол, пнул ногой ствол и с индифферентным видом следовал за нами, рассеянно похлопывая себя шомполом по хорошо отглаженным брюкам.

Ворота больницы были широко распахнуты. Друг за другом на её территорию въезжали автофургоны и санитарные машины с ранеными. Немцы в запылённых мундирах с закатанными рукавами выносили из машин своих вояк и наших бойцов и командиров в окровавленных бинтах. Мимо нас тащили на носилках тяжело раненного лейтенанта. Он стонал, мотал от боли головой и кого-то на чём свет стоит костерил.

- Подождите здесь, а я пойду узнаю, на месте ли Фёдор Семёнович. - И Раиса Яковлевна оставила нас у главного корпуса.

Против него в центре вытоптанной клумбы высилась полуразрушенная скульптура Сталина: гипсовая голова разбита, изощрённо, до самой арматуры изуродован правый сапог вождя, к вытянутой в приветствии руке с отбитыми пальцами привязана грязная метла. Перед покалеченным изваянием вождя - вбитый в землю кол с табличкой на русском языке:

Война, бомбёжка, фашисты, оккупация - это страшно. Но когда я увидел низвергнутого Сталина и зловещие слова на деревянной дощечке, до меня в полной мере дошёл весь ужас происходящего.

Мимо нас проходил немец при полных солдатских доспехах. Увидев ребёнка у мамы на руках, солдат остановился, погладил заскорузлыми пальцами Наташину щёчку, достал из противогазного рифленого короба завёрнутого в «золото» шоколадного гномика и со словами «Майн кляйнес кинд» сунул шоколадку за краешек байкового одеяла.

Немец был в отличном расположении духа. Его 45-я дивизия, переброшенная к советской границе из завоёванной Франции, сходу заняла Брест-Литовск, а через пять - шесть недель великий фюрер будет в большевистской Москве!

Обо всём этом солдат с восторгом говорил нам, не давая себе труда даже подумать, что его могут не понять, нисколько не сомневаясь в том, что кто-то может не разделять обуревавшую его радость первой на Восточном фронте победы.

В этот момент показался Григорьев (Федор Семенович Григорьев – главный врач железнодорожной больницы – В. Е.) в сопровождении двух немецких автоматчиков. Рядом шла пожилая женщина в белом халате, испуганно переводившая начальнику больницы то, что выкрикивал один из конвоиров.

- Они говорят, что отпускают Вас на полчаса для осмотра раненых солдат вермахта, а потом снова поведут к тому чердаку…

Фёдор Семёнович увидел нас и позвал в свой кабинет. Это сразу и маму, и меня насторожило. Всегда оживлённый, выбритый, наглаженный, в свежей рубашке с модным галстуком, доктор Григорьев выглядел сейчас поникшим и удручённым. Двухдневная щетина на впалых щеках сделала его лет на двадцать старше. Опустив глаза, он какое-то время молча сидел за письменным столом, а потом через силу выдавил:

- Лев Давыдович потерял много крови… Я сделал операцию, но…

Он так и не закончил фразу. Глаза его повлажнели, и мы все поняли: папы больше нет…

Мама заплакала, крепче прижала к себе Натуську, вытирая слёзы краешком одеяла. В горле у меня что-то перехватило, и я не мог произнести ни слова.

- Надо принести одежду для похорон, - произнёс Григорьев. - Та, что была на Льве Давыдовиче, вся в крови и порвана осколками…

- Где он сейчас? - рыдая спросила мама. - Я хочу его увидеть.

- Пойдёмте…

- Екатерина Георгиевна, может, не надо туда сейчас? - пыталась Хованова отговорить маму. - Придём, когда будут хоронить…

- Нет, я хочу его видеть сейчас!

В мертвецкую я не пошел, потому что был не в силах даже смотреть в ту сторону, где примостилось деревянное строение с цветными витражами вместо окон. Я лёг ничком на траву и, до конца осознав, что произошло с отцом, заплакал.

Григорьев сказал, что папу будут хоронить в братской могиле рядом с мертвецкой в 5 часов дня. Но когда мы вернулись в больницу за час до назначенного времени, оказалось, что похороны уже состоялись. Видимо, Григорьев посчитал такой вариант менее болезненным для нас.

Мы побрели домой. Мама шла, ни на что не реагируя, ничего не видя перед собой. Она ни о чём не расспрашивала Хованову, хотя Раиса Яковлевна, очевидно, что-то знала об обстоятельствах, при которых отец был ранен. Когда мы подошли к дому, мама, наконец, разжала губы и спросила:

- Кто-нибудь остался в живых из тех, кто был рядом с ним?

- До меня дошли слухи, что с Львом Давыдовичем был старший диспетчер Иванов. Я постараюсь его разыскать, - ответила Хованова.

«Что же было вчера в районе вокзала?» - эта мысль не давала мне покоя. В голове не укладывалось, что папы у меня больше нет, что я никогда не услышу его голоса.

Как рассказывал Фёдор Семёнович, отец до последней минуты был в сознании. До последней минуты спрашивал - живы ли мы? И если живы, то передать, что не мог поступить иначе, оставив нас в первые минуты войны. Что не побежал на восток, а встретил врага с оружием в руках. Не забыл он перед смертью и про свой партийный билет: попросил Григорьева передать партбилет в партком, надеясь, что наши вот-вот вернутся.

Я вспомнил, как утром фашисты под дулами автоматов конвоировали Григорьева, и спросил Раису Яковлевну, не знает ли она, куда немцы водили его, - она же с Фёдором Семёновичем разговаривала.

И Хованова рассказала, что на чердаке терапевтического корпуса спрятались два бойца с винтовками и стали в немцев стрелять. Тогда те заставили Григорьева лезть на чердак и уговорить красноармейцев сдаться, а если не уговорит, то его самого поставят к стенке.

- Не уговорил? - с надеждой спросил я.

- Куда там! Бойцы сказали: «Мы родились при Советской власти, она нас вырастила, выучила, и мы умрем за нее!»

- Что же теперь будет с Григорьевым? - встревожилась мама.

- Думаю, что всё обойдется, - успокоила Хованова. - Немцы хирурга не расстреляют. Видели, сколько они своих раненых привезли?

… Раиса Яковлевна, как и обещала, привела к нам парторга отделения старшего диспетчера Иванова и его жену Лидию Николаевну Добромыслову. Они с мамой знали друг друга по работе в женсовете. Борис Григорьевич, как и отец, с первыми разрывами бомб прибежал на станцию. От Иванова - участника обороны Брестского вокзала, очевидца разыгравшейся там трагедии, мы и узнали о том, что там произошло на рассвете 22 июня 1941-го года.

Отец одним из первых появился на втором этаже вокзала, где располагалось отделение движения. Он бросился к селектору, пытаясь переговорить хоть с кем-нибудь из руководителей управления дороги в Барановичах, но селекторная связь бездействовала. Тогда начальник отделения принял решение немедленно эвакуировать семьи железнодорожников и военных. Однако в сторону Жабинки удалось отправить лишь один состав, переполненный женщинами и детьми, застрявшими на вокзале в эту страшную ночь. Едва наскоро сформированный поезд отошёл от перрона, как со стороны товарного двора раздался треск немецких автоматов и пулеметов. Военные, ожидавшие утренних поездов, работники милиции, железнодорожники, разбившись на группы, заняли оборону на всех подступах к вокзалу.

Для выяснения оперативной обстановки отец вместе с заместителем начальника транспортного отдела милиции Яковлевым, дежурным диспетчером Грачёвым, старшим диспетчером (станции Брест-Центральный – В. Е.) Ивановым и другими, вооружившись принесёнными из милицейского хранилища револьверами, выбежали через западный вестибюль на привокзальную площадь и сразу увидели идущую навстречу цепь немецких автоматчиков. Тут же было решено вернуться к тем, кто занял оборону на южной стороне вокзала.

Попасть туда теперь можно было только через восточный вестибюль. Но и здесь группа, руководимая отцом, напоролась на двух немецких автоматчиков. Одного из них Яковлев успел пристрелить, а другой дал короткую очередь и тяжело ранил отца. В этот момент в  вестибюль со стороны Граевки ворвалась большая группа гитлеровцев и забросала железнодорожников гранатами. По телам людей немцы ринулись в вокзал.

С трудом поднявшись на колени, отец обвёл взглядом лежащих и спросил: «Кто жив, товарищи?» Но ему никто не ответил. Те, кто могли отозваться, молчали, подавленные трагедией. Смолчал и Иванов.

Рассказывая нам об этом, он опустил голову и почти шёпотом произнёс, что никогда не простит себе того, что не отозвался на голос раненого начальника отделения.

- Лев Давыдович, видимо, решил, что мы все убиты, - вспоминал Иванов, - и потянулся за револьвером, чтобы застрелиться, но упал и больше не двигался. Воспользовавшись кутерьмой, я и еще несколько человек незаметно исчезли из поля зрения немцев. А основная группа оборонявшихся успела укрыться в подвале вокзала. Мы ведь все думали, что не война это, а пограничный конфликт…

- А как же потом муж оказался в больнице? - спросила мама, но ответить на этот вопрос Иванов не смог.

Только спустя несколько дней, когда нам снова удалось увидеться с доктором Григорьевым, мы узнали, что папу, пролежавшего после ранения на полу вокзального вестибюля больше двух часов, принесли в больницу на носилках две девушки, работавшие в отделении под его началом. Одна из них не отходила от отца до самой его смерти…

Так случилось, что познакомиться и поговорить с ними, уже пожилыми женщинами, выразить им слова признательности за проявленное к отцу внимание мне довелось лишь спустя 50 лет… Спасибо вам, Ольга Дмитриевна Богданова и Людмила Фёдоровна Феоктистова, за человечность и самоотверженность.

…Мы молча, стараясь не пропустить ни одного слова, слушали Бориса Григорьевича. Чувствовалось, что каждая фраза давалась ему с трудом. Говорил он так, точно извинялся перед нами за то, что остался жив.

- Только Вы не думайте, Екатерина Георгиевна, что я струсил, что мы будем стоять перед фашистами на коленях. При первых бомбах не все побежали на восток. Те, кто остался, будут бороться!»

ВЫЗВАЛИ НА СЕБЯ СМЕРТЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ

Имя старшего диспетчера станции Брест-Центральный Бориса Григорьевича Иванова значится на уже упоминавшейся мною мемориальной доске среди имён шести железнодорожников, принявших оборону вокзала в первые часы войны. Между тем, как ни странно, его действия в первые часы войны противоречивы.

При анализе событий, связанных с ним, вдруг выяснилось совершенно неожиданное: полностью отпадают две существующие давно версии вокруг его участия в тех событиях. По сведениям защитника вокзала помощника военного коменданта младшего лейтенанта А. И. Цвыря (фонды ГУ МЛБЛГ, оп «Вокзал», л/д 17), Иванов Б. Г. был убит в первые часы боёв на вокзале, однако второй том уже упомянутой мною историко-документальной хроники Бреста «Памяць» свидетельствует, что, по другим сведениям, 22 июня при обороне вокзала Иванов был ранен, а позже, в июле 1941 года во время облавы на советских работников арестован, и о дальнейшей его судьбе ничего не известно. Сын же Елина в своей книге сообщает в ней совершенно иное: вместе со своей женой Борис Григорьевич Иванов 23 июня приходил к ним домой и поведал трагические подробности происходившего накануне на вокзале и гибели Льва Давыдовича. Не верить автору этой книги нет никаких оснований. Несмотря на то, что ему в ту пору было всего 14 лет, он хорошо запомнил не только имя, отчество и фамилию этого человека, но и его должность. Таким образом, эти воспоминания доказывают, что упоминаемый в разных источниках Борис Григорьевич Иванов - одна и та же личность, и это уже не подлежит никакому сомнению и существует как истина, а Елин-младший напрочь отвергает две существовавшие почти семь десятилетий версии о ранении Иванова и тем более го гибели 22 июня. Ведь один и тот же человек не может вскоре после своего ранения и тем более гибели придти в семью своего начальника и рассказать о нём и о событиях, участником которых он был. Поэтому, можно сказать, при сравнении трёх разных источников и самого правдивого из них – книги Елина - удалось установить, что Иванов в тот день не был ни ранен, ни убит, а ему удалось каким-то чудом выйти из этого пекла, из которого многие, в том числе Лев Елин, не вышли. Почему и как такое случилось, увы, уже никто не расскажет. Но и этого точно установленного факта вполне достаточно…              

Несколькими неделями дольше, чем Елин, прожил и еще один из шести запечатленного в металле на памятной доске списка «оборонцев» вокзала и моложе Льва Давыдовича на три года главный бухгалтер Брестского отделения движения (дороги) Михаил Николаевич Лебедев участвовал в обороне вокзала по 25 июня,. Он сумел вырваться из его подвалов, где вместе с другими защитниками укрылся в первые минуты боёв за вокзал, когда двумя автоматными очередями в груди и живот был смертельно ранен Елин, револьвером прикрывавший их отход в хорошо укрепленное подземелье площадью в 1000 квадратных метров и с четырьмя выходами  оттуда. Позже, во время облавы на советских работников, Лебедев был арестован и расстрелян в окрестностях Бреста. О дальнейшей судьбе диспетчера станции Брест-Центральный Петра Ивановича Ширшова известно лишь, что 29 июня, в последний день героической обороны вокзала, ему удалось вырваться на свободу из подвалов. Что стало с ним дальше – никто по-прежнему не ведает.

По сведениям, как и Ширшов, в тот же день также вырвались из подвалов Шихов и начальник Брестской дистанции сигнализации и связи Михаил Петрович Мартыненко. Оба последних были пленены, но им удалось бежать и дожить до Победы, приближая её в годы оккупации своим участием в подпольной организации и партизанском движении. Мартыненко скончался в 1978 году, Шихов – в 1996 году.

Воспоминания Мартыненко проливают свет на действия Льва Елина вскоре после того, как он оставил дом и семью и поспешил на вокзал: «Товарищ Елин и товарищ Удовиченко включились в работу по организации формирования поездов для эвакуации. Нам это удавалось с трудом. В 5 часов 22 июня немецкие автоматчики уже были на некоторых станционных путях и вели прицельный огонь по всем, кто показывался на путях или перроне Брестского вокзала… Примерно часов в 11 прибежал какой-то лейтенант, который участвовал в защите Варшавской стороны вокзала, и крикнул: «Немцы на вокзале!»

В той же книге «Памяць» приведены послевоенные воспоминания и В. М. Яковлева, заместителя А. Я. Воробьёва – начальника линейного отделения милиции: «Прибыл на вокзал в числе других железнодорожников через 25 минут после начала артиллерийского обстрела. В отделе милиции никого не было. Тогда я пошёл в диспетчерскую службу движения, там находились два диспетчера, П. Н. Грачёв, а другого - фамилию не помню. С ними был начальник отделения службы движения Л. Д. Елин. Посоветовавшись с ним о дальнейших мерах, я дал указание дежурному милиционеру выдать всем присутствующим по револьверу и 21 патрону… Затем мы всей своей группой вышли на западную сторону вокзала с целью прислушаться, что делается на границе, это было около 6 утра, и тут мы увидели сквозь туман идущую, пригнувшись, вражескую цепь направлением к вокзалу. Было бесполезно с восемью человеками, вооруженными одними револьверами, вступать в бой с до зубов вооружёнными фашистами. Мы вернулись в вокзал, и когда прошли зал ожидания, неожиданно с восточной стороны вокзала в дверях нас встретили два фашистских автоматчика. Мы прижались к левой стенке, я выстрелил в фашиста, стоящего с правой стороны в дверях, он тут же рухнул на пол, а второй успел дать по нас очередь из автомата, которая пришлась в живот стоящему среди нас Елину. С западной стороны на нас полетели гранаты, от взрыва которых был смертельно ранен следователь прокуратуры Сорокин». (фонды МК БКГ, л/д «Вокзал»)    

Поездной диспетчер Брестского отделения дороги Алексей Петрович Шихов в ту роковую ночь – одновременно последнюю мирную и первую военную был дежурным на Ковельском участке, в первые минуты войны сумел спрятать документацию, отступил к зданию вокзала и участвовал в его обороне в составе группы старшины Павла Баснева. Уже после войны он рассказывал писателю Сергею Смирнову: «В 3.45 спустился к дежурному по станции – всё было нормально. Вернулся к себе на второй этаж. У меня долго стоял в Заболотье поезд: чистил топку. Запросил Заболотье: «Ушёл поезд?» - «Нет, не ушёл, чистит». Пошёл в кабинет главного диспетчера, попытался вызвать управление дороги в Барановичах, но связи не было. Сказал об этом механику про связи, зашёл к себе – и вдруг слышу взрыв! Через открытое окно вижу: горят казармы Северного городка. Потом начался обстрел вокзала».