Но, как и прежде, по два часа в день под присмотром уже нового военрука гвардии капитана товарища Бандыка мы «тянули ножку» на военно-строевой подготовке и вырабатывали автоматизм при разборке и сборке затворного механизма винтовки образца 1891/30 годов. Кроме того, надо было знать назубок назначение ее отдельных частей. Хитро прищурившись, Бандык спрашивал:

- Для чего служит у винтовки ремень?

Следовало без запинки рапортовать:

- Для удобства ДЕЙСТВИЯ ношения винтовки!

По утрам, прежде чем расходиться по аудиториям, все группы выстраивались на плацу. Старосты рапортовали военруку о наличии отсутствующих. Капитан Бандык, чётко отбивая шаг и беря руку под козырек, подходил к вытянувшемуся по стойке смирно директору Губенко и докладывал:

- Товарищ директор железнодорожного техникума НКПС! Вверенный Вам личный состав учащихся построен! Нарушителей железнодорожного устава нет! Докладывает гвардии капитан Бандык!

Губенко поворачивался лицом к строю и совсем не по-военному приветствовал нас:

- Здравствуйте, так-с именно, товарищи студенты!

- Здрассс! - отвечали мы в едином порыве.

Жизнь в послевоенном Бресте была для меня одновременно и радостной, и тревожной. Радостной, потому что душа ликовала: наши отогнали врага до самой Вислы и недалек тот день, когда под ударами 1-го Белорусского фронта гитлеровцы побегут из Варшавы. Все мы тогда размышляли о войне глобальными категориями. Однако настроение приподнятости улетучивалось из-за тревоги личного свойства: из Ратайчиц давно не было никаких вестей от мамы. Как они там без меня обходятся? Надо же что-то решать с переездом в город, хлопотать о жилье. Своими заботами я поделился с Григорьевым.

- Без Екатерины Георгиевны ты за эти дела не берись, - останавливал он меня. - Она сама должна пойти к начальнику отделения. Всё сейчас от Гринько и секретаря узлового парткома Судьина зависит. Вся власть у них, и говорить с ними надо не на твоём уровне.

Я не стал возражать доктору, так как видел, что и на его уровне, когда он обращался к этим людям по поводу своего восстановления на работе, ничего путного пока не получалось. Тот же секретарь узлового парткома не только не спешил с решением этого вопроса, но и под разными предлогами медлил с постановкой доктора на партийный учет. От этого Фёдор Семёнович ещё больше нервничал, за глаза обвинял Гринько и Судьина, как, впрочем, и врачебно-санитарную службу дороги в Барановичах, в непомерной волоките. Однако и ежу было ясно, что к Григорьеву у начальства были вопросы. Это ведь ещё как посмотреть на то, что во время оккупации он работал в больницах Высокого и Бельска. А, не дай Бог, кто-то припомнит, как он приезжал в нашу деревню с крайскомиссаром в лимузине, - тут никакие объяснения в расчёт не примут. Если честно, то у меня не было уверенности в том, что доктор сможет отвести от себя эти обвинения, если они будут ему предъявлены.

Я вспомнил, как при освобождении Ратайчиц контрразведчики отзывали на беседу Анну Гавриловну, сбежавшую с родителями из Смоленска, сестёр Броварник, покинувших Киев перед приходом Красной Армии. Анна Гавриловна тогда как-то сумела отбрехаться. Да и Валя Броварник нашла какое-то объяснение и отделалась легким испугом. Её сестру Лиду тоже пока никто не тревожил. Теперь она жила в Бресте на Граевской улице и даже служила в какой-то воинской части делопроизводителем. Лидин адрес я и сообщил в Москву и Саратов.

В середине сентября на Граевскую, 57 пришла, наконец, открытка из Москвы от Нины Елиной:

«Катюша, родная! Вчера получили Гегочкину открытку и до сих пор не можем придти в себя. Все перечитываем ее, хотя, кажется, уже знаем ее наизусть. Ведь мы три года считали вас погибшими. О том, что Лева убит, мы узнали сразу, а про вас никаких сведений нам дать никто не мог, и мы потеряли всякую надежду... Катя, знаете ли Вы, что Люся (папина родная сестра.- Г. Е.) тоже погибла? Говорят, что она покончила с собой. Мама и папа здоровы, только очень постарели. Мамины братья (дядя Гриша и другой брат) тоже погибли, они умерли от голода во время блокады Ленинграда, и мама все время была в очень тяжелом состоянии. И только вчера, получив Гегину открытку, она сказала: «Ну, теперь хоть есть для кого жить». Мы все гадаем, как могло случиться такое чудо? Как вы уцелели? Ждем от Вас подробного письма. Напишите немедленно. Ведь это такое счастье, о котором мы даже и не мечтали. Даже трудно себе представить, что это правда! Что и Вы и ребята целы! Обнимаем Вас и ребят и крепко целуем, Нина.

Р. S. Наши пока и писать не в состоянии. Папа начал открытку и бросил...”

Я попросил Лиду Броварник при первой возможности переслать открытку маме в Ратайчицы вместе с моей подробной запиской. А вскоре, получив эту почту, мама вырвалась на пару дней в город, каким-то образом узнав, что в Бресте уже неделю в вокзальном тупике стоит служебный вагон... Николая Ивановича Хованова. Мама ждала меня в вестибюле техникума, и после занятий мы пошли сначала к Григорьевым.

Она привезла много деревенских новостей. Хозяин, у которого мы жили, - дядя Гриша Шепёрко - теперь тоже в Бресте и снова, как и в гражданскую войну, работает помощником машиниста паровоза. Сын его Петро, исчезнувший из деревни месяца за два до бегства немцев, чтобы те не угнали его напоследок в Германию, так больше и не появился в отцовском доме. «Ма-будь, гдей-ся загинул», - вздыхала и плакала его матка тётка Прасковья. Валю Броварник больше никуда не вызывали. Собирается, если дадут пропуск, вернуться в свой Киев. О пане Мандрошике ни слуху ни духу. В Ратайчицах упорно говорят, будто бы  амтскомиссар «хер» Шруба был советским разведчиком (?!). В деревне уже копают «картопли». Мужики опасаются, что скоро всех загонят в колхоз. А вот дядьку Антона эта угроза не пугает: он ходит по селу гоголем, потому что «знов прыйшла Совецка наша власть». Недавно он по собственной инициативе привез маме фурманку торфа и наказал передать мне - своему единомышленнику - самый низкий поклон.

Жизнь в Ратайчицах шла своим чередом...

Но были и очень грустные новости. Тетя Женя в ответ на мамино письмо сообщила, что «все наши саратовские родственники через два месяца после начала войны вынуждены были уехать далеко за Урал». Так иносказательно она проинформировала нас о поголовном выселении в начале войны всех лиц немецкой национальности из Поволжья в Сибирь. Муж тети Жени - Юрий Григорьевич Лопато - известный ученый - агрохимик, работавший в институте зернового хозяйства, был отправлен на фронт и погиб под Смоленском.

- А вот это письмо от тети Люси Штауб из Томска, - вздохнула мама. - Как им там всем тяжело живется... Возьми, потом прочитаешь. Тётя Лида тоже отозвалась на моё письмо. Пишет, что перед войной вышла замуж за своего сослуживца и очень довольна. Её Николай Иванович - чудесный человек. О Жоржике сообщает: в 42-м ушел добровольцем на фронт. Сейчас в Казани на переподготовке. Просит, чтобы ты ему написал. Вот номер его полевой почты...

К Григорьевым мы пришли как раз к обеду. Галина Григорьевна, усадив нас в кухне, расспрашивала маму про ратайчицких знакомых, накрывала на стол, не забывая время от времени переворачивать оладьи на сковородке.

- Какой молодец этот дядька Антон, что торф вам привёз. Только зачем вам торф? - удивилась она. - Вы же не собираетесь в деревне зимовать.

- Кто знает, как сложится? - пожала плечами мама. - Я написала сёстрам, чтобы они через Лёвиных друзей выяснили, можем ли мы вернуться в Саратов? В зависимости от этого и надо будет прийти к какому-то выводу...

- А мне кажется, - возразила Галина Григорьевна, - что, независимо ни от чего, вам надо перебираться в Брест. И Фёдор Семёнович тоже так считает. Первое время у нас поживете.

Я видел, что мама как на иголках: не упустить бы Хованова! Наверняка, он знает что-то конкретное о своей семье.

 - Ну, идите-идите! Мне ведь тоже интересно узнать про Раису Яковлевну, - напутствовала нас Галина Григорьевна.

Ховановскую «коробочку» - утеплённый товарный вагон с двумя окошками и входной дверью - мы разыскали в дальнем тупике. Розовощёкий и располневший Николай Иванович встретил нас и заключил в объятиях. Мама плакала. Он взволнованно гладил ее плечи и успокаивал:

- Ну, что же Вы так расстроились! Самое страшное позади. Льва Давыдовича не вернёшь, а Вам силы нужны - детей поднимать...

- Вы-то как, Николай Иванович? - вытирая слёзы, уже улыбалась мама.

- Я в управлении дороги в Барановичах работаю.

- А где Раиса Яковлевна, детишки?

- Да дома, дома они, в Новосибирске!

- Как же это чудо произошло?!

- Долгая история...

- Мне рассказывали, что она была в партизанском отряде, что жила с ребятами в землянке.

- Кто рассказывал?

- Сенцов. Мы с ним встретились в первый же день, как пришли наши.

- Сергей Сенцов? Точно. Раиса тогда в лесу на его дозор случайно вышла.

- Ну, а потом-то как?

- А потом женщин с детьми постепенно передавали из отряда в отряд, и Раиса оказалась на Украине. В феврале 44-го, когда наши отбили Сарны, партизанские семьи переправили на «Большую землю». Ну, а дальше Раиса уж сама стала пробиваться к родным в Новосибирск.

- Господи, счастье-то какое! - не могла поверить мама. - Вы можете гордиться своей женой: одна, в мороз, с малышами в санках ушла куда глаза глядят и выжила! А это правда, что в ночь перед войной Вы были у Григорьева и играли в карты?

Хованов смутился:

- Правда. В преферанс резались.

- И что из-за бомбёжки не смогли пробиться домой?

Николай Иванович отвел взгляд и покраснел:

- Я хотел было сразу бежать к вокзалу. Только выскочил за больничные ворота из григорьевской квартиры - гляжу: на Жабинку паровоз на всех парах, а в будке ТэН (начальник паровозного отделения.- Г. Е.). Паровоз притормозил, кричу: что происходит? А этот ТэН в ответ: немцы, мол, с часу на час город займут, залезай, надо уматывать! Вот так и спасся...

- Раиса Яковлевна очень переживала, что Вы куда-то пропали, даже думала, что убили...

Повисла неловкая тишина.

- А было бы лучше, если бы я остался в Бресте и немцы меня расстреляли как коммуниста?.. Дети бы без отца остались... А так я - вот он!

Хованов достал красный мелок и крупными буквами на обрывке бумаги вывел свой адрес в Барановичах:

- Какие затруднения будут - пишите.

Нам не терпелось задать Николаю Ивановичу напоследок один мучивший нас вопрос: как понимать, что осенью 43-го он оказался в Бресте, да еще в немецкой форме? Наконец, мама решилась и спросила его об этом. Хованов переменился в лице и предостерегающе поднес палец к губам. Так эта таинственная строчка в его биографии и осталась для нас неразгаданной.

В тот же день мы с мамой пошли в больницу на могилу отца. На деревянном кресте красным мелком были выведены слова: «Клянусь, Лев Давыдович, о твоей семье не забуду!».

- Вот ведь как в одном человеке уживается столько противоречивых качеств, но хороших все же больше, - произнесла мама. Мы зашли с ней на вокзальную почту, и она отправила письма-треугольнички в Москву, в Саратов и в Новосибирск. Я тоже написал открытку Жоржу в Казань. Несмотря на разницу в возрасте, мы с ним всегда отлично ладили.

На другой день мама уезжала в деревню. Мы долго стояли на обочине Чернавчицкого шоссе в ожидании попутной машины. Я напомнил ей про разговор у Григорьевых насчёт переезда в Брест.

- Переехать всегда успеем, - ответила она. - Главное для нас - вернуться в Саратов. Будем ждать, что ответит тётя Лида. Саратов ведь город режимный, и просто так там никого не прописывают. Вся надежда на папиных друзей: захотят ли помочь, и что из их хлопот получится, - трудно сказать...

Мама уехала, и я принялся за письмо из Томска.

«Милая Катя, Гега и Наташа! Не могу вам описать, милые, какую радость мне доставило известие о том, что вы живы. Сколько раз я перечитала открытку, в которой сообщалось это известие, вникала в каждое слово, написанное о вас... Скажу тебе, Катя, откровенно, что лично я в своей душе не считала вас живыми. Да, вторая тяжелая утрата в нашей семье: ты и Женя перетерпели большое горе... Скоро ты узнаешь, как нас разбросала всех судьба, кого куда. Вот уже с 41-го года, с ноября месяца, живу я в Томске с Сашиными родителями. Саша получил повестку, и пришлось его проводить (по соображениям цензуры тетя Люся не могла написать, что ее мужа - инженера-гидролога - Александра Штауба, как высланного из Саратова немца, мобилизовали на шахты рубить уголь). С 4-го апреля 42-го года я мучаюсь одна, свожу, как говорится, концы с концами, но в этом году поможет огород... Многое мы все перетерпели за эти годы, а ты, конечно, несравненно еще больше нас. Встретимся ли мы еще когда?»

Письмо как письмо. Самый въедливый цензор не догадался бы, что речь идет о родственниках, принудительно выселенных с насиженных мест в сибирские края. Жалобы на трудности военного лихолетья, на то, что судьба разбросала родственников кого куда? Так по военному времени это обычное дело и ничего предосудительного в письме не содержится. На треугольном конверте об этом свидетельствовал разрешающий штамп: «ПРОВЕРЕНО ВОЕННОЙ ЦЕНЗУРОЙ. 09861».

Однажды Валентин меня спросил:

-  Жорку Перевертайло помнишь?

- Нет. А кто это?

- Завтра познакомлю. Он приехал с отцом и матерью из эвакуации.

- Постой - постой, это не его брат повесился в гестаповской тюрьме?

- Точно. Его Леонидом звали...

- А как же Жорик с матерью оказались в эвакуации, а Леонид в Бресте остался?

- Когда первые бомбы начали рваться, Александра Ивановна с Жоркой подались на восток. Она знала: Леонид где-то у приятеля заночевал и понадеялась, что он сам сообразит, что надо уходить из города. А Лёня кинулся домой, но своих  не застал. Бежать из Бреста было уже поздно, и он остался. А почему он оказался в тюрьме у немцев и погиб там – никто не знает…

На другой день Перевертайло вошёл в аудиторию в сопровождении Валентина. Ростом Георгий был чуть выше среднего, обладал спортивной фигурой, которую подчеркивала перепоясанная армейским ремнём синяя железнодорожная гимнастёрка. На груди поблёскивал эмалью значок «УДАРНИК СТАЛИНСКОГО ПРИЗЫВА». Эту НКПСовскую награду он получил за стахановский труд в депо станции Ишим, где  всю войну точил паровозные детали на самом лучшем в стране, по его словам, токарном станке «ДИП-250» (ДОГНАТЬ И ПЕРЕГНАТЬ). На вопрос, как называется его значок, Перевертайло отвечал полным «штилем», делая в слове «ПРИЗЫВА» ударение на первом слоге. Жоркина семья жила до 40-го года на Украине в городе Конотопе, поэтому речь его была с лёгким «украинским уклоном».

Мы подружились с Георгием с первого дня его появления в группе. И дружба эта, несмотря на то, что впоследствии нас разделило пространство и время, сохранилась на долгие годы. Жорка чрезвычайно гордился своим отцом - паровозным машинистом. И потому из всех железнодорожных служб признавал основополагающей лишь службу тяги. В кругу обступавших его ребят он частенько садился на своего конька и с восхищением рассказывал о том, как это здорово быть машинистом и сидеть за правым крылом паровоза ИэС (ИОСИФ СТАЛИН)!

- Это самый мощный в мире пассажирский локомотив с колесной базой 1-4-2 и весом 135 тонн – и это без тендера! - хвастался Жорка, как будто сам этот паровоз изобрёл. - Если эту громадину пустить по нашим брестским путям - шпалы из-под рельсов полезут!

Не обращая внимания на недоумённые взгляды притихших слушателей, столкнувшихся с мудрёной терминологией, Жорка с неменьшим энтузиазмом живописал труд машиниста:

- Сами понимаете: ИэСку доверят не каждому! Бывало, выведет батя с поворотного круга свою махину, встанет под состав - на перроне все залюбуются! Под синим кителем у машиниста рубашечка с галстуком! Не поверите - на руках белые перчатки! Ей богу, не вру! В кабине - всё блестит! Рукоятки там всякие, кресло, подлокотники - вылизаны. Помощник-то тоже не хурды-бурды! А батя выглянет из кабины, оглядит состав, сыпанёт из пескопровода песочку на рельсы, чтобы не было пробуксовки, и как только загорится на светофоре зелёный, плавненько так, без рывка трогается с места... Красота, да и только!

Хотя Жорка и повторялся со своей паровозной романтикой, слушали его всегда с первозданным интересом. Но он не сразу заметил, что больше всех «умирает» в его присутствии тихонькая, миловидная девочка с пепельными кудряшками - Раечка Михальчук. А когда Перевертайло невзначай посмотрел на неё своими жгучими карими глазами - сразу вспыхнул, как паровозный прожектор, и уже не сводил с девушки восхищённого взгляда.

Валентин подмигнул мне: мол, всё, Жорик спёкся! Уже на большой перемене весь розовый от смущения ударник сталинского призыва и бледная от волнения Раечка стояли у окна в коридоре. Они тихо о чём-то беседовали, боясь посмотреть друг на друга. К зародившемуся на наших глазах роману все отнеслись с пониманием, без дурацких ухмылок. Жоркин рабочий стаж просто не позволял думать о нём, как о человеке легкомысленном. Дружбы с ним добивались, а мне и Вальке льстило, что Перевертайло держался с нами на равных. И как-то само собой получилось, что в группе образовался авторитетный триумвират, что ещё больше прибавляло нам куражу.

… Когда на другой день я появился у Григорьевых, жена доктора, подозрительно принюхиваясь ко мне, сообщила:

- Я тебе там письмо положила на подушку. Из Казани. От брата, наверное?

- Если из Казани, то от брата! - обрадовался я.

На подушке лежал солдатский треугольничек на мое имя. Аккуратным почерком был выведен обратный адрес: «Казань, полевая почта 36971 - Ж, Заранек Г. Р.

Заранек - это фамилия Жоржа - тети-Лидиного сына. Отца своего - Романа Заранека - из обрусевшей польской семьи он не помнил. Тетя Лида развелась с мужем еще в середине двадцатых годов по причине его беспробудного пьянства.

Жорж был на четыре года старше меня и после седьмого класса поступил на рабфак с надеждой продолжить образование в автодорожном институте. Война спутала карты, и он ушел добровольцем на фронт. Теперь вот - мы об этом знали из письма тети Лиды - учится в Казани на командира танка.

«29. 09. 44 г. Казань.

 Добрый день, дорогой Гегочка!

Вчера получил твое письмо, которое, конечно, доставило мне большую радость. Приятной новостью было для меня известие от мамы, что вы, наконец-то нашлись. Ведь я сам восемнадцать месяцев находился на фронте, и поэтому тоже пришлось насмотреться, что вытворяли эти изверги на нашей земле. Теперь вот, как тебе известно, живу в Казани. Переучиваюсь на танкиста.

Дорогой братишка! Я вполне понимаю всю горечь вашей потери и переживаний, последующих за нею. Мне осталось учиться недолго. Через месяц я буду опять на фронте. И даю тебе честное слово коммуниста в том, что за смерть твоего отца я отомщу этим собакам сполна! В этом ты можешь быть уверен.

Дорогой Гегочка, как ты поживаешь? Ты ни слова не пишешь о себе и маме. Давно ли ты учишься в техникуме? Ведь тебе, кажется, в этом году призываться в армию? Быть может, нам вместе придется добивать немцев.

С этим письмом посылаю тебе свою фотокарточку. Буду рад, если ты последуешь моему примеру. Передай привет маме и моей самой младшей сестренке. Какая она? Ведь мне даже не пришлось ее видеть.

На этом заканчиваю. Крепко жму твою лапу,

                                         с приветом, твой брат Жорж.»

Я перечитал письмо еще раз. От каждой строчки его веяло спокойной уверенностью человека, занятого сейчас самым важным, самым нужным для страны делом. И почувствовал, что краснею со стыда: ведь поступив в техникум, я избежал отправки на фронт, и, вопреки предположению брата, нам не придется вместе добивать гитлеровцев...

Полночи я ворочался на своем матрасе, вспоминая, как мы скатывались с братом на ледянке по Симбирской улице, с какой тщательностью и любовью он делал расчеты и конструировал по ним макет «ЦЕПЕЛЛИНА» - дирижабля двадцатых годов, с каким вниманием Жорж вслушивался в текущие военные сводки из республиканской Испании... А теперь вот лейтенант Заранек сам сражается с фашистами.

Близились ноябрьские праздники. Я размечтался съездить на эти дни в деревню, но Губенко всем подавшим заявления об отлучке по личным делам на утренней поверке объявил: поедете, но после демонстрации.

Ратайчицы почти оправились от войны. На месте сгоревших хат уже стояли срубы новых домов. В кабинете амтскомиссара восседал председатель сельсовета - высоченный мужик в военной форме и кубанке. Мы с мамой и Наташей, не отпускавшей мою руку, зашли к нему подписать справку о том, что наша семья действительно проживала в период немецкой оккупации в Ратайчицах. Документ этот был необходим для прописки в Бресте или в Саратове, если разрешение на въезд туда будет получено.

Наточка, пока я жил в Бресте, подросла. Она с интересом рассматривала цветные карандаши, которые я привез ей в подарок. Не обошлось и без печальной новости: скончался дядя Гриша Шепёрко. Умер в больнице от гнойного аппендицита. Тетка Прасковья приезжала в город со своей снохой на лошади и увезла покойника в деревню, чтобы похоронить по-людски...

… Брест постепенно отходил от военной сутолоки. Уже не так строго следили за затемнением. На Советской и Пушкинской начали работать коммерческие продуктовые магазины. Здесь можно было без карточек, но за бешеные деньги купить сливочное масло, сгущенное молоко, колбасу и даже забытые за годы войны конфеты. Народ заходил в такой магазин, как в музей. Одни, чтобы надышаться вдоволь всеми этими деликатесами, другие, особенно коренные горожане, чтобы исподтишка ругнуть Советскую власть за это, как они говорили, издевательство. 

Только мы, восточники, выросшие в атмосфере закрытых распределителей и торгсинов, а часто и очередей за хлебом насущным, отнеслись к невиданному в Бресте новшеству более чем лояльно, я бы даже сказал, с пониманием.

Помнится, на уроке истории, которую у нас вел комиссованный из армии по ранению майор-политрук, мы записывали под диктовку его рассказ о вероломном нападении Гитлера на Советский Союз, о разработанном фашистскими генералами плане «Барбаросса». Перед самым звонком майор спросил:

-Какие будут вопросы?

-У меня вопрос, - поднялся из-за некрашеного стола паренек из Чернавчиц Валентин Тур. - Товарищ преподаватель, почему по карточкам не выдают тую ковбасу и тые конфеты, что лежать навалом в коммерческих лавках?

Бывший политрук отрезал:

- Вопрос не по теме!

Подумалось: какой же ты политработник, если брякнул такое! Наверное, мог бы объяснить, что страна, мол, бьётся на фронтах из последних сил, что на полях работают женщины и подростки, что лучшая еда направляется в армию для солдат, что коммерческие магазины - мера временная, что после войны... и т. д.

Мы с Валькой и Жоркой всё это понимали. Жорка-то вообще всю тяжесть глубокого тыла в своем Ишиме ощутил на собственной шкуре. Он считал, что в Бресте, по сравнению с восточными областями, гораздо сытнее. В той же Сибири, рассказывал он, из колхозных амбаров выгребают все подчистую, а в здешних деревнях каждый крестьянствует на своем наделе, держит свой скот и излишки после натуроплаты везет на базар. Этой мыслью Жорка делился лишь в нашем узком кругу: какой дурак будет об этом говорить вслух!

Кстати, пониманием того, о чем можно говорить, а о чем лучше помолчать, мы тоже отличались от своих местных собратьев. И даже гордились этим преимуществом, потому что уважительный страх перед «органами» всосали с молоком матери.

В один из воскресных дней в прихожей Григорьевых раздался звонок. На пороге стояла Тамара с ребёночком на руках, а за ее спиной - Тимофей. Мы не виделись с самой весны, когда фронт был еще на Березине. Но от мамы мне было известно, что Лукашевичи собираются перебираться из своего Каменца в Брест.