Связь с мамой мы по-прежнему держали через Лиду Броварник. На Гревскую, 57, где она снимала комнату и где был просторный двор, заезжали теперь многие ратайчицкие мужики, потому как здесь было где «у знаемой людыны» оставить лошадь и фурманку. Они-то и привозили для меня из деревни мамины ЦУ.

Тем же способом я отправил в Ратайчицы в начале декабря записку о том, что для мамы нашли работу бухгалтера в железнодорожной столовой. Эта записка  заставила ее поторопиться с выездом из деревни.

18-го декабря поздно вечером в дверь Григорьевых  кто-то забарабанил. Я хотел было ринуться вниз и откинуть щеколду, но Федор Семенович отстранил меня:

-Я сам открою...

В прихожую вошел весь в снегу капитан с синей повязкой военного автоинспектора и прямо с порога:

-Квартира Григорьевых? Около Чернавчиц случилась авария и насмерть придавило ребенка. Ваша знакомая, - капитан поднес к глазам планшетку, - Елина Екатерина Георгиевна не пострадала, а вот дочка погибла... Степанов, вноси девочку!

У меня потемнело в глазах и перехватило горло. Солдат, гремя сапогами, внес в прихожую безжизненное тельце сестренки. Следом, еле держась на ногах, переступила порог мама. С запрокинутой головой, в сбившемся платке, она сползла на подставленную кем-то табуретку и зарыдала.

- Куда девочку-то? - спросил солдат.

- Господи! Несите ее в комнату на диванчик. На диванчик кладите, - заламывая руки, охала Галина Григорьевна.

- Я извиняюсь, - уже участливым тоном заговорил капитан, - но надо акт о доставке пострадавшей подписать. Формальность требует...

-  Как это произошло? - стараясь говорить тише, спросил Григорьев.

-  Мы установили, что машина была загружена в Ратайчицах картошкой для воинской части. Шофер, в нарушение всех правил, посадил в той деревне группу женщин в кузов поверх груза. Девочка ваша ехала в кабине на руках у одной из пассажирок - Лидии Вирко. В Чернавчицах водитель решил перекусить, хлебнул лишнего, сел за руль, развил скорость и, не справившись с управлением, врезался в придорожную ветлу. От удара дверка кабины открылась, девочка выпала и угодила под колесо... Жалко, - вздохнул капитан, - такая красивая девочка... Вы уж мамашу как-нибудь успокойте...

Только спустя несколько дней, когда Наташу уже похоронили, Федор Семёнович пересказал мне то, о чем поведал ему капитан ВАИ. Сам я не в состоянии был в тот вечер уяснить весь ужас случившегося. Сознание не воспринимало того, что Наточки больше нет, что она уже не произнесет ни словечка! Только одна мысль сверлила мозг: какой-то злой рок висит над нашей семьей. Я даже не пытался хоть как-то успокоить маму. Она никаких слов утешения и никого из присутствующих не воспринимала. Обхватив руками тельце Натуси, она обливала слезами её личико и уже даже не рыдала, а в исступлении от безысходности выкрикивала непослушными губами только одну фразу: «Как же я тебя не уберегла?!»

Хоронили Наташу на польском кладбище. Мама пошла на это не только потому, что оно располагалось в черте города, но и по другой причине.

Когда в ноябре 41-го года мы жили на Дзержинского, Наточка сильно простудилась и у нее поднялась температура. Довоенная мамина портниха Янина Феликсовна не только привела к нам своего знакомого детского врача, но и склонила Екатерину Георгиевну к тому, чтобы окрестить девочку, когда она поправится.  «Вы же католичка по вероисповеданию, - уговаривала она маму, - и не должны гневить Бога. Только он теперь ваш заступник». Мама дала согласие, и Наташу вскоре окрестили.

Теперь вот, когда случилась трагедия, гробик с сестрёнкой и привезли на католическое кладбище. Провожающих было немного: Григорьевы, Тамара с Тимофеем и мой верный друг Валя Левин. Комья смёрзшейся земли глухо стучали о крышку гроба. Мама билась в истерике. Галина Григорьевна и Тамара то и дело подносили к ее лицу флакон с нашатырным спиртом, но она отталкивала его и выкрикивала: «Господи! За что?!»

Поминок не было. Маму едва довели до порога комнатки, в которой я ночевал. Она опустилась на постель и всю ночь прорыдала в подушку. Я сидел на краешке матраса, гладил мамины плечи и успокаивал ее одной единственной фразой:

- Не надо так плакать... Ведь у тебя еще есть я...

Мама на минуту стихала, сжимала ладонью мои пальцы и шептала:

- Но ее-то, девочки моей, доченьки моей нет... Я же никогда не услышу ее голосок... Господи, что я тебе сделала?! Как ты мог допустить такое несчастье!! - И она снова билась в рыданиях.

УЧЁБА. ПОБЕДА. 

По утрам перед тем, как мне уходить в техникум, Галина Григорьевна звала нас на кухню к чаю. Мама шла туда, ничего не видя перед собой, машинально съедала несколько ложек каши из пшеничной дроблёнки, запивала остывшим чаем, возвращалась к матрасу, поворачивалась лицом к стене и оцепенело смотрела в одну точку, ни на что не реагируя. Возвращаясь с занятий, я заставал ее в той же позе. Иногда она сидела с откинутой к стене головой и с отсутствующим взглядом заплаканных глаз. Я вновь выдавливал из себя слова утешения, какие приходили на ум:

- Мама, ну не надо так... Мы же все-таки не одни остались. Уедем в Саратов. Там тетя Женя, Тетя Лида, наши друзья...

- Все понимаю, - отвечала она, - А Наточки нет... Ведь нет ее!!

И снова рыдания до самой ночи... Время от времени в дверях появлялась Галина Григорьевна, произносила какие-то слова утешения, трагично вздыхала и удалялась в детскую.

- Женечка и Танечка, - шептала она мне, - капризничают, никак не могут заснуть...

За несколько дней до Нового года, чтобы хоть как-то отвлечь маму от навалившейся безысходности, я, как можно осторожнее, напомнил ей о том, что надо бы пойти к начальнику отделения движения Гринько насчет жилья и работы. Он же обещал помочь.

- Может быть, после 1-го января сходим? - попросила она.

- Я вам советую не откладывать, - проговорила Галина Григорьевна. - Ведь под лежачий камень вода не течет...

Сообразив, что допустила бестактность, она добавила:

- Вы, ради бога, не подумайте, что я Вас тороплю. Вовсе нет! Просто надо ковать железо, пока горячо.

- Да, надо идти, - согласилась мама.

Она, конечно же, понимала, что своим отчаянным состоянием нарушает домашний покой семьи, о чем так недвусмысленно только что намекнула жена доктора. С возникшей неловкости наметилось некоторое охлаждение в наших отношениях с Григорьевыми, которое привело сначала к редким встречам, а потом и к прекращению дружеских контактов с ними. Тем не менее, в моем сердце сохранились самые добрые чувства к этой семье.

Гринько принял нас в бывшем папином кабинете на втором этаже вокзала. Он пытался подробно расспросить маму о свалившейся на нас новой беде, но говорить об этом она не могла. Я видел это и потому, вмешавшись в разговор, спросил Гринько, можно ли нам рассчитывать на какое-нибудь жилье?

- Вопрос, можно сказать, уже решенный, - ответил он. - В первом же восстановленном железнодорожном доме получите комнату. А пока, если не возражаете, поможем с подселением к одной нашей работнице. Она вдвоем с маленькой дочкой живет в двухкомнатной квартире на Менжинского.

- Спасибо, это бы нас очень устроило, - сразу согласилась мама. - И еще один вопрос: если еще не занято место бухгалтера в столовой, я бы подала заявление.

Гринько позвонил в ОРС, переговорил с тамошним начальством и сообщил, что маму там ждут.

- Прямо от меня туда и идите, - напутствовал он нас, - не откладывайте.

В отделе кадров ОРСа мама заполнила анкету аккуратным своим почерком, что меня очень обрадовало, написала заявление, расспросила о своих обязанностях. Слава богу, она возвращалась к жизни, к повседневным заботам.

- Вы забыли дать мне свой паспорт, - напомнила кадровичка.

- Я еще не успела его оформить... Может, через неделю-другую...

По дороге к Григорьевым все же зашли в милицию. Заполняя «листок прибытия» и очередную анкету, выданную девушкой в милицейских погонах младшего лейтенанта, мама задумалась над 5-м пунктом:

- Напишу, как было в паспорте до войны: «немка» - не то советуясь, не то сообщая о своем решении проставить в анкете свою национальность, проговорила мама (в немецком аусвайсе в графе о национальности стояло «RUSISH»). 

Девушка пробежала глазами анкету, с искренним удивлением поглядела на маму и положила документы в отдельную папку.

- За результатом зайдете через неделю, - сказала она и захлопнула окошко: мы были последними в очереди.

- Вот видите, как хорошо, что вы побывали у Гринько, - отреагировала Галина Григорьевна, когда мама рассказала ей о результатах переговоров с начальством. - По крайней мере, теперь есть гарантия, что квартиру вам выделят. И с работой все определилось, и с временным жильем помогли.

- Да, уже 2-го января надо выходить на службу, - глядя в окно на заиндевевшие каштаны, проговорила мама. - Завтра пойдем на Менжинского знакомиться с хозяйкой...

- Очень хорошо, - улыбнулась Галина Григорьевна. - А вечером, если Вы не возражаете, проводим старый год со всеми его несчастьями.

Квартира на Менжинского оказалась на втором этаже. Небольшой дворик примыкал к запасным путям. До техникума отсюда было рукой подать. Хозяйка Любовь Ивановна встретила нас приветливо:

- Мне уже сказали, что вы будете моими соседями. Я-то одна живу здесь с дочкой, - погладила она по головке выбежавшую в кухню девочку лет пяти. Мужа нет: с первых дней войны ничего о нем не знаю.

Комната, в которой нам предложили обосноваться, была проходной, но довольно просторной. Вполне уместятся две кровати, круглый стол и шкаф, которые еще надо было перевезти из деревни. Даже найдётся место для одежного шкафа и ширмочки, сохранённых для нас соседкой Янины Феликсовны. Сама-то она вместе с семьей перед приходом Советов уехала в Польшу.

- После Нового года и перебирайтесь, - напутствовала нас Любовь Ивановна. - Думаю, что уживемся.

Предновогодний стол был очень скромным. Помимо того, что в Бресте сейчас было не до разносолов, Григорьевы считали себя не вправе после гибели Наташи устраивать праздник. И встреча Нового, 1945-го года, превратилась фактически в поминальный ужин. Разговаривали за столом вполголоса. Федор Семенович приглушил даже радиодинамик, из которого звучала очередная военная сводка.

- Судя по всему, скоро начнется наступление под Варшавой, - предположил Григорьев. - Если это произойдет, можно считать, что весной будем праздновать победу. А за это дело не грех и выпить... Екатерина Георгиевна, ну хоть пригубьте рюмку: наливка неплохая. Поверьте, Ваше горе - оно и наше тоже... А жизнь продолжается, и надо как-то к ней приспосабливаться...

- Я все понимаю, - проговорила мама, опустив голову. - Понимаю, что надо себя преодолеть, но пока не в состоянии...

С переездом на Менжинского пришлось повременить: не было оказии, чтобы перевезти вещи из Ратайчиц. Лишь спустя недели две, когда Григорьеву, благодаря его связям, удалось выхлопотать грузовик, я поехал в деревню и привез оттуда то, что оставалось под присмотром Стасюков.

Быт наш на новой квартире постепенно налаживался. На работе в железнодорожной столовой мама быстро освоилась со своими обязанностями калькулятора. Повара и официантки вели себя по отношению к ней уважительно, старались как можно благопристойнее выражаться и непременно приглашали ее в кухню снять пробу с борща на костном бульоне или с каждодневных котлет. Мне тоже нередко перепадало от щедрот шеф-повара дяди Леши, потерявшего на войне полкисти правой руки. После занятий я заходил иногда на Каштановую за мамой, и дядя Леша никогда не отпускал меня, не накормив, как он говорил, вечно голодного студента.

- Мои однополчане Будапешт штурмуют, а я вот обретаюсь в кухонном чаду! - жаловался он маме, потирая, как всегда в минуту волнения, обезображенную красным рубцом правую щеку.

Однажды шеф-повар в минуту жизни трудную выпил много больше своей обычной «наркомовской нормы» и нагрубил начальнику паровозного депо. Из этого факта ОРСовское руководство извлекло оргвыводы, и дядю Лёшу «задвинули» в нашу студенческую столовую при техникуме.

В первый же день, углядев мою физиономию сквозь амбразуру раздаточного окошка, дядя Лёша приветливо кивнул мне и кинул в тарелку преизрядную порцию гуляша. Подобная несправедливость сильно возмутила стоявшего позади меня в очереди спесивого кудрявого бугая с первого курса - вратаря студенческой футбольной команды. Он начал орать, что в столовой процветает блат, что новый шеф-повар вообще благоволит к восточникам, что если кому и следует дать лишний половник каши, то уж людям заслуженным. Обиженный такой беспардонной несправедливостью, вратарь намекал на то, что в последнем осеннем матче с командой ЖУ-1 он взял трудный мяч и спас своих от неминуемого поражения.

- Это что за кровавая драка воробьёв на водосточной трубе?! - поинтересовался своим громовым голосом вошедший в столовую военрук товарищ Бандык. - Кто посмел говорить гадости про повара - отставника Красной Армии?! Уж не ты ли, триппер-голкипер хренов! Один мяч взял, пять пропустил, засранец! Ты у меня попляшешь на строевой!

- Да я что... Я ничего такого не говорил, - растерялся поборник справедливой столовской раздачи.

- То-то, гляди у меня!

Ранним февральским утром - до первого урока было еще два часа - к нам прибежал  Жорка Перевертайло.

- Ты чего в такую рань? - протирая глаза, спросил я.

- Чего-чего! Вальке легкое прострелили!

- Да ты что?! Кто же его так?

- Толком не в курсе. Вчера вечером он с сестрой и ее ухажером - ну ты знаешь - с Димкой пошли в клуб на Брест-Восточный, там все и произошло...

Мы кинулись в железнодорожную больницу, но к Валентину нас не пустили. Вышедшая на голоса в коридоре медсестра сообщила, что после операции и наркоза раненый Левин спит и что в лучшем случае его можно будет навестить лишь к концу дня.

Пять уроков мы с Жоркой еще высидели, но с шестого сорвались: в голову ничего не лезло. Все время думалось, как там Валька? Выживет ли?

Несмотря на солнечный день, в палате было темно: окна задраены светомаскировочной тканью. В полумраке удалось разглядеть кровать. Валентин уже не спал. Он лежал на спине и тихонько постанывал.

- Ну, как ты? - спросил участливо Жора.

- Ему не велено разговаривать, - вмешалась нянечка. - Слабенький он еще...

- Ребята... Спасибо, что пришли, - разжал губы Валентин. - В меня кто-то из нагана...

Прошла неделя, прежде чем Валентин смог более или менее связно рассказать нам, что случилось в клубе на грузовой станции.

У сестры его - Галины - объявился паренек с погонами  сержанта. Дмитрий был старшим машинистом паровозной бригады бронепоезда, пригнанного из-под Варшавы для ремонта. В обществе Дмитрия и его друзей Левины частенько коротали вечера. Истосковавшиеся по прелестям тыла солдаты и офицеры стремились сполна использовать временную передышку. Тем более, что собственное начальство в лице командира и политрука боевой единицы смотрели на выпивки, случаи самоволки и на прочие «гражданские» выкрутасы личного состава сквозь пальцы. Пусть, мол, народ отдохнет от грохота и опасностей фронта.

Вот и в тот злополучный вечер подвыпившие после тяжкого труда на морозе ребята в солдатской форме стали выяснять отношения с гражданскими прямо во время танцев. Дело дошло до стрельбы. И, хотя Галин сержант, как и Валентин, в общей свалке участия не принимали, шальная пуля настигла нашего дружка уже на крыльце, куда ринулся весь народ. Валька только и услышал напоследок, как заголосила над ним сестра. А дальше уже ничего не помнил.

Стараниями врачей Валентин довольно быстро для его серьезного ранения приходил в норму. Через неделю он уже сидел на койке и улыбался. Даже щеки немного порозовели. А спустя месяц он как ни в чем не бывало явился на занятия, и наш «триумвират» возродился в прежнем составе.

После гибели Наташи у мамы да и у меня не было сил на письма родственникам и знакомым. Шла уже середина марта, а в мыслях был тот кошмарный декабрьский вечер. По той же причине сами собой нарушились дружеские контакты с Григорьевыми. Мама боялась того, что при встрече с ними волей-неволей придется снова окунуться в обстановку страшной трагедии, каждый миг которой и без того рвал ее сердце.

МЫСЛИ О ВОЗВРАЩЕНИИ В САРАТОВ

Между тем телеграмма, отправленная в Саратов еще в ноябре, в которой мама просила папиных друзей выхлопотать у властей разрешение на наш переезд на родину, возымела действие.  Из Саратова пришла открытка от папиного сослуживца тридцатых годов Константина Гавриловича Коломейцева, занимавшего теперь влиятельный пост в  обкоме партии. Коломейцев писал:

«Уважаемая Екатерина Георгиевна, ноябрьская телеграмма у меня. Мы с Вами договаривались, что кроме нее, Вы мне пришлете дополнительное письмо о твердом намерении перебираться в Саратов, невзирая на зиму. Я просил Серебрякову передать Вашим сестрам мою просьбу связаться с Вами, но она сообщила, что от Вас никто не получает никаких известий. Вот почему я встал в тупик... Тем не менее, завтра же иду в горсовет и организую Вам пропуск на въезд.

 До скорой встречи,

 Коломейцев»

Коломейцеву надо было что-то отвечать. Об отъезде из Бреста мы теперь и думать не могли, потому что чуть ли не каждый день ходили на могилу Наташи. Уехать и оставить ее одну на чужбине? Поэтому только и оставалось отправить папиному другу телеграмму с благодарностью за его готовность помочь, объяснить ситуацию и по возможности отложить хотя бы на год хлопоты по нашему поводу.

- Неудобно получилось, - вздыхала мама. - Побеспокоили человека, а теперь дали отбой...

- Может, соберешься с силами и напишешь сестрам о том, что случилось и почему мы до сих пор молчали?

- Я еще не готова. Просто не в состоянии. Напиши сам.

Долго вымучивал я скорбную весть в Саратов, выстраивал слова извинения за долгое молчание. Я предполагал, какая будет реакция у моих теток. Ответные письма от тети Лиды и тети Жени с расплывшимися от слез строчками я показал маме не сразу. Решился на это где-то в апреле, когда мамино сердце немного оттаяло в предчувствии скорого конца войны. Но недаром говорится: пришла беда - отворяй ворота...

Из Саратова от тети Лиды пришла телеграмма, что в бою под Кенигсбергом погиб ее сын и мой двоюродный брат Жорж. Я почти наизусть помнил полученное еще осенью его бодрое и нежное письмо из Казани. Письмо, преисполненное дружеской поддержки, горячим сочувствием в связи с гибелью моего отца. Теперь вот и сам он погиб, сгорев в своей «тридцать четверке». Еще на одного человека сократилась наша большая семья...

То, что победа не за горами, что событие это произойдет совсем скоро, - не было ни для кого секретом. Это чувствовалось по ежедневным сводкам Совинформбюро. Сообщения дикторов Московского радио, особенно Юрия Левитана, звучали в эти дни приподнято, как никогда.  В сводках мелькали названия взятых с боя немецких городов, перечислялись номера разгромленных вражеских дивизий и соединений. Через Брест на запад один за другим шли эшелоны с тяжелыми танками, артиллерией и войсками. На солдатских теплушках пламенели лозунги: «Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!».

А из-за Буга зачастили товарные поезда с репатриантами. На сортировочных путях Бреста-Центрального с утра до вечера бурлила шумная барахолка. Нечесаные, давно не мытые, расхристанные женщины выменивали на еду «экспроприированные» у немцев всевозможные тряпки, теребили станционное начальство вопросами - когда их, наконец, отправят дальше, на восток?

- А чёго это мужиков в ваших эшелонах совсем нету? - поинтересовалась какая-то настырная покупательница.

- Мужиков задержали на проверку личностей... - Которых, если всё у них чисто, сразу в армию взяли. А которых особисты забрали, - отвечала на расспросы худая черноглазая в длинной измятой юбке женщина. Она держала на руках рыжеволосого хиленького ребятёнка. Мальчуган муслякал дёснами чёрный сухарь и держал мамку за тонкую в грязных разводах шею.

- Ничего, маленький, теперь уж, даст бог, скоро дома будем. Увидишь мой Воронеж, - вытирая своему дитю сопливый нос, - приговаривала мамаша.

- По всему, ты его в фатерлянде на свет произвела, - не унималась покупательница.

- Был грех... Да куда ж теперь этого пацана? Он у меня - главный трофей...

У Раечки Михальчук, с которой Перевертайло проводил теперь все свободное время, была близкая подружка - Надя Тышко. Это была стройненькая и, как говорят на брестчине, «зграбная» девушка с копной вьющихся рыжих волос. Училась она в нашей же группе, и Жорка уже в который раз, как бы невзначай, заводил в моем присутствии разговор о ее привлекательной внешности. Однажды он даже высказал предположение, что если бы Надьке приставить Раечкино личико, - ей бы вообще цены не было! Но когда и эта лобовая наводка на меня не подействовала, Жорка взъярился:

- Ну, ты и дубина! Надька в тебя втрескалась по уши! Или не видишь?

Я машинально повернулся и поглядел туда, где сидела Надя. Глаза наши встретились, и она, вспыхнув, отвела взгляд. Вот тут и у меня екнуло сердце и почему-то стало трудно дышать...

- Покраснел, как красная девица, - презрительно отреагировал Жорка. - Подойди к ней на перемене и пригласи куда-нибудь. В кино, например. В «1-м Мая» идет как раз новая картина «В шесть часов вечера после войны». Раечка и билеты нам заранее возьмет.

- Пусть и на Валентина тоже купит...

- Тебе что? Мало нашей компании? Еще один громоотвод нужен?

После сеанса Жорка и Рая подчеркнуто церемонно со мной и Надей распрощались, и я остался с девушкой один на один.

- Ну, мне в эту сторону, - произнесла Надя

- И мне туда же, - осмелел я. Мы пошли медленным шагом и от застенчивости на полном серьезе стали обсуждать фильм.

- Не война, а оперетта какая-то, - отозвалась Надя. - А ты как считаешь?

- Может, ты и права. Но ведь надо же как-то приободрить народ, вызвать улыбку. К тому же и на самом деле войне конец приходит. И, наверное, салют в Москве будет посильнее, чем в картине показано...

Мы подружились с Надей. И вдвоем с ней, и всей компанией гуляли по городу, ходили в кино. Как и положено, я провожал ее до дома. Но поцеловались мы с ней в первый раз только через год, когда я навсегда уезжал из Бреста...

Первомайские праздники 1945-го были торжественнее обычного: войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, охватив Берлин с севера и юга, заставили гитлеровскую столицу капитулировать. Произошло это событие 2-го мая. А 1-го мая через площадь перед зданием Брестского обкома партии прошли колонны демонстрантов с красными знаменами, транспарантами, лозунгами, многочисленными портретами  организатора всех  побед советского народа в Великой отечественной войне генералиссимуса товарища Сталина.

Колонна нашего техникума, возглавляемая директором Губенко, тоже не ударила лицом в грязь. Ребята несли огромный стенд, на котором был изображен обгоревший Берлинский рейхстаг с красным знаменем на его куполе. Лозунг в низу стенда гласил: «Слава советским воинам, добивающим фашистского зверя в его логове!»

Демонстранты пели, радовались, что тяжким испытаниям вот-вот придет конец. Ведь дело оставалось «за малым»: заставить врага подписать акт о безоговорочной капитуляции. События этого ждали со дня на день. Так оно и вышло: в ночь на 9-е мая небо озарилось огненными пунктирами трассирующих пуль, разноцветными взрывами сигнальных ракет. Народ прильнул к репродукторам. Мы вслушивались в каждое слово ликующего у микрофона Юрия Левитана.

В раскрытые окна доносилось многоголосое «ура!», треск автоматных очередей, пистолетных выстрелов. Людям, опьяненным вестью о победоносном завершении войны, было не до сна. Едва рассвело, я побежал к Вальке, потом мы кинулись к Жорке и втроем махнули в техникум. Губенко и военрук Бандык были уже там, на плацу, в окружении возбужденно тормошивших их студентов и преподавателей.

- Товарищ Сталин обещал, что будет и на нашей улице праздник, и сдержал свое слово! - вперив в Бандыка свои восемь диоптрий, комментировал волнующее событие Губенко.

- На усей нашай батькаушчине великае свята! - вторила ему «беларуская мова» Василина Миколаевна Зайцева. Она держала под руку своего «русака» Степана Ивановича и влюблённо глядела на него своими голубыми «вочыма» (глазами).

Химичка Сара Израилевна горячо обсуждала с коллегами известие о том, что в Берлине, рядом с Рейхсканцелярией найден полусожжённый труп Гитлера и его жены Евы Браун:

- Жалко, что живым этого бандюгу не захватили! Я бы первая из евреев запалила костер под этой сволотой!

На плацу уже гремел голос Бандыка:

- Даю на подготовку, - посмотрел он на часы, - сорок минут. Через сорок минут - построение. Выходим колонной на городской митинг! Всем ясно?

И тут в моей голове засветилась идея: забежать домой, переодеться в белую рубашку, в папины брюки из белой рогожки, переобуться в недавно купленные по какому-то невероятному блату белые парусиновые полуботинки и в таком виде предстать - я это уже предвкушал - перед изумленным студенческим строем.

Когда я появился на плацу техникума «весь в белом», веселый студенческий гул стих. Валька с Жоркой одобрительно переглянулись, а Бандык, с кем-то беседовавший, глянул на меня в упор и скомандовал:

- Елин, пойдёшь впереди колонны! - потом, правда, добавил: - После директора и преподавателей...