В довершение своего безоглядного издевательства над гитлеровским режимом я достал из кармана зелёные корочки своего аусвайса, где в графе «ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ» было выведено немецкое слово «ЛЯНГЕ» (длинный), и с наслаждением выжег тлеющим окурком фашистскую свастику в лапах хищного германского орла.

На четвёртое утро после бегства властей село наполнилось железным скрежетом немецкой бронетанковой части. Разомлевшие от нестерпимой жары в своих «ТИГРАХ» и «ПАНТЕРАХ» танкисты освобождались от комбинезонов и щеголяли по Ратайчицам в одних трусах, не заботясь о том, что своим видом приводят в негодование пуритански воспитанную женскую половину ратайчицких обитательниц.

Но это была уже не та опьянённая три года назад обещанным блицкригом немецкая солдатня. Нынешним воякам было не до шоколада французской выделки, которым были набиты подсумки их соотечественников, форсировавших Буг 22 июня 1941-го года. Те, что прикатили на танках в село сегодня, были изрядно потрёпаны в боях от Витебска до Берёзы-Картузской. Получив порцию харчей из полевой кухни, солдаты вермахта уже не бегали по дворам за кудахтающими от страха «курками», не лазали по куриным гнездам за яйками. Расположившись в тени деревьев и поминутно прислушиваясь к далекому пока еще гулу канонады, вояки-танкисты сидели с настороженными лицами. А если кто-то из них и перекидывался в карты или играл в походные шахматы, то делал это без обычного азарта, лишь бы отрешиться от одолевающих тревожных мыслей.

Прохлаждались танкисты недолго. Когда на востоке со стороны Олешковичей стала доноситься артиллерийская канонада,  беспорядочная стрельба из винтовок и автоматов, танки покинули село и направились в сторону приближающегося фронта.

Народ после такого поворота дела засуетился всерьез: в ямы за клунями и хлевами люди начали закапывать сундуки с накопленным годами добром, выносили из домов «мэблю», ховали кто где мог съестные припасы.

Воспользовавшись тем, что семья Броварников жила в середине села у своих родичей, мы тоже перетащили на их подворье свои пожитки в надежде сохранить их, если, неровен час, во время боя запылают хаты.

Артиллерийская канонада усиливалась с каждым часом. Вместе с хозяевами мы спустились в неглубокий погребок, где зимой хранилась картошка. Всю ночь стенки нашего «схрона» вздрагивали при каждом разрыве снаряда, и тогда из перекрытия в виде жердей, покрытых дерном, на головы и за шиворот струилась перемешанная с землёй соломенная труха. Наташа крепко обнимала меня за шею и испуганно шептала в самое ухо:

- А нас бомба не убьёт?

- Не убьёт, не бойся... Скоро наши придут!

- А наши - это кто?

- Красноармейцы.

- А они хорошие?

- Очень хорошие. Они фашистов не боятся и всех прогонят...

Дверца погреба неожиданно распахнулась. В проём просунулся немец в каске. В левой руке он сжимал свой «шмайсер», а в правой держал наготове гранату на длинной деревянной рукоятке. Увидев женщин с детьми, солдат засунул за пояс гранату и к ужасу мамы поманил меня пальцем:

- Ком цу мир! (иди ко мне!)

Я вылез наверх, и немец еще раз скомандовал:

- Ком-ком! - потом подумал, выставил перед моим носом два пальца и добавил:

- Нох цвай менш! Ферштеен? (еще два человека нужны, понимаешь?)

Мы пошли вдоль улицы. Немец увидел и заарканил еще двух знакомых мне пареньков и повел нас в низину мимо хаты Семёна Пролиско. В этот момент в воздухе нарастающе заверещало, мы все интуитивно пригнулись, и тут же раздался оглушительный взрыв, взметнулось пламя, а когда рассеялся дым, я увидел, что хату Семёна разнесло в клочья.

Солдат приказал идти впереди него. Куда он нас ведёт и зачем? Чтобы расстрелять? Это он мог сделать и раньше, не подвергая свою собственную жизнь опасности. Ведь артобстрел продолжался.

Мы миновали хату лесника дядьки Харитона и приближались к хвоине.

- Марки имеются? Нет? - спросил солдат, поочередно оглядывая нас. Мы пожали плечами: откуда, мол, у нас марки? Потом немец смерил взглядом меня и заключил:

- Придут большевики - тебя сразу на фронт! У них уже нет людей: берут в армию пятнадцатилетних...

Все то, о чем говорил немец, я уразумел больше по интуиции да по отдельным знакомым словам.

Оказавшись на опушке соснового бора, в котором мы обычно собирали смолистые сучья для растопки, а ранней осенью - чернику, солдат вытянулся перед фельдфебелем и что-то ему доложил.

Фельдфебель, озабоченно поглядывая на небо, отсоединил от орудийных лафетов лопаты, раздал их нам и велел выкапывать капониры для пушек. Выбрасывая из углублявшейся ямы песок, я был уверен, что фрицы, после того, как мы закончим работу, нас перестреляют. Но вот солдаты вкатили в капониры орудия и, подтащив к ним ящики со снарядами, сели на лафеты и закурили. Фельдфебель вынул из кармана и надорвал пачку с куревом, дал нам по паре сигарет и рявкнул:

- Век нах хаузе! (быстро по домам!) Сейчас здесь будет жарко!

Мы кинулись прочь, не веря, что остались живы. Где-то на восточной окраине села трещали автоматные очереди. Мы проскользнули мимо тлеющих бревен Семёновой хаты и перебежали улицу. Спутники мои кинулись к своим домам, а я - к погребку и, переведя дух, скатился по лестнице вниз.

- Слава Богу, живой! - взмолилась мама. - А я уж думала... - И она заплакала.

Мне дали пару картофелин и кусок хлеба, однако еда не лезла в глотку. Я все время прислушивался к стрельбе, но она вдруг неожиданно стихла. В этой звенящей тишине мы просидели еще полчаса, а потом я, несмотря на протесты мамы, выскользнул наверх. Ни души! Я огляделся. Дом, приютивший нас, сгорел. Огонь уничтожил сеновал и хлев, пахло палёным мясом: в хлеву оставалась вся живность. Неподалёку от погребка я нашёл обгоревшие наши стенные часы, привезенные в Брест из Саратова. Металлические внутренности их деформировались и посинели от огня. Поодаль валялся шкаф с выбитыми стеклами, рядом ножками вверх лежал наш круглый обеденный стол без столешницы. Ее я обнаружил потом над одиночным окопом. На тыльной её стороне отпечатался протектор тяжёлого вездехода.

За остовом обгоревшей печки послышались осторожные шаги, хрустнула сломанная ветка. Я обернулся и обомлел: шагах в двадцати от меня стоял наш боец в каске с красной звездой, в плащ-палатке, с автоматом наизготовку. Охваченный радостью, я кинулся к нему, но услышал предостерегающий окрик:

- Пригнись!

В ту же секунду одна за другой просвистели две пули, отколупнувшие от печного остова кирпичные брызги.

- Так ведь и убить могут, парень! Видать, ещё не нюхал пороху? – улыбнулся боец.

Как заворожённый, я глядел на него, глазам не веря, что момент, который так часто возникал в воображении, наступил: наши, наконец, пришли! И теперь ничего не страшно!

- Там в погребке, - сообщил я бойцу, - несколько женщин с детьми. Надо им сказать - пусть вылезают.

- Погоди, дай осмотреться. Фрицы еще полсела держат...

Под прикрытием печки мы присели на корточки. Солдат обернулся и негромко свистнул. Ему тем же манером ответили, и из-за кустов появились еще два красноармейца в том же обличье, что и мой первый встречный.

- Чего свистишь, Нефёдов? Или одному скучно?

- Да вот паренёк говорит, что в погребе женщины и дети. Надо бы их оттуда в тыл спровадить, пока бой не разыгрался...

- Пойдём посмотрим. Ты, паря, здесь побудь. Еще успеешь, навоюешься!

Я увидел, как эти двое, выставив автоматы, залегли по обе стороны погребка, а мой знакомый, приоткрыв дверку, заглянул вниз и улыбнулся. Первой на свет Божий вылезла мама. Испуганная Натуська крепко вцепилась в мамину юбку и неотрывно глядела на бойца. Вслед за мамой и Наташей поднялись все остальные.

- Вы случайно не видели здесь моего сына? - оглядывая пожарище, спросила мама бойца.

- Видел я одного. Может, ваш?

- А где, где он?

- Да где-то тут крутился. Найдётся... А сейчас, дорогие женщины, туда идите, на край села.

Когда мама и другие обитатели погребка скрылись за ближайшими кустами, я пристроился к «своим» красноармейцам и пошёл за ними туда, где на короткий привал остановилась их стрелковая рота. Разгорячённые боем солдаты столпились у колодца и с жадностью пили из ведра студёную воду, наполняли ею пустые фляжки. Одни уселись на корточках у колодезного сруба, другие заполняли патронами автоматные диски. Какой-то молодой солдатик, желая разрядить автомат, невзначай пальнул одиночным выстрелом в воздух, и только-только остывшие от напряжённого боя бойцы вполне резонно обложили стрелявшего крепким матом.

Вдруг из канавы, заросшей пыльным татарником, раздалась длинная автоматная очередь. По нашим ребятам стрелял немец, видимо, пришедший в себя после контузии. В тот же миг ротный сорвал с плеча свой ППШ и, стоя во весь рост, в упор выпустил в немца только что заправленный полный диск. Стрельба из канавы замерла. Побледневший от запоздалого сознания того, что сам мог погибнуть от дурной пули гитлеровца, ротный матюкнулся, дрожащими руками достал из кармана кисет с махоркой и стал ладить самокрутку.

Смертельная эта дуэль разыгралась на моих глазах: я стоял буквально в пяти шагах от ротного и всем нутром своим ощутил грозное дыхание передовой...

- Куда ты исчез?! Я уже не знала, что думать! - врезала мне мама, едва я появился около дома Стасюков. - Всему мирному населению велено покинуть Ратайчицы и уходить в тыл, - нервничала она. - Ведь наши чемоданы остались в погребе. И ещё там кое-какие вещи. Надо же всё это забрать. Не знаю только, пропустят ли сейчас туда?

Мы подошли к ротному:

- Вот с сержантом и идите. Нефёдов, проводи их.

Вещи наши оказались там, где лежали. Я взял в руки по чемодану с одеждой, мама - небольшую сумку с едой. Остальные узлы спрятали в междурядьях картофельного поля. Хорошо, что зелёная ботва вымахала этим летом благодаря дождям до полуметра.

Чемоданы были тяжёлые, но я вроде бы и не замечал эту ношу и, спускаясь вместе со всеми в долину, старался не отставать от других. Натка, понимая опасную ситуацию, не канючила, шла рядом с мамой, стараясь на всякий случай крепко держать её за руку.

Луг, по которому шли люди по направлению к Кругелю - первому селу на Каменецком шляху, - был пересечён глубокой межой, шедшей вдоль довольно высокого зелёного вала. Подойдя к нему, мы увидели сидящих на плащ-палатках офицеров. Один из них с четырьмя звёздочками на золотых погонах держал в руках раскрытую планшетку. Он поднялся, взглянул на поравнявшихся с ним киевлянок - Валю и Лиду - и громко сказал:

- Так, сёстры Броварник, попрошу к нашему шалашу!

Валя с Лидой понимающе переглянулись и, кивнув нам на прощание, подошли к офицеру.

- Веденякина Анна, - сообразуясь со списком в планшетке, позвал офицер Анну Гавриловну.

Аня вспыхнула, передала своего Вадика с рук на руки деду - доктору Заболотному и присоединилась к киевлянкам.

- Анна Перегуд, - назвал офицер имя ещё одной беженки из Смоленска. - Давайте-ка тоже к нам поближе!

Мы с мамой и Наташей пошли дальше и вдруг услышали позади себя радостный возглас:

- Товарищ Елина! Екатерина Георгиевна! Подождите!

Остановивший нас майор, держа под уздцы поводившего боками коня, подошёл к маме:

- Какими судьбами Вы здесь? Вы, что, меня не узнаёте? Я Сенцов, работал с Львом Давыдовичем на узле...

- Да-да, вспомнила. Просто я не сразу узнала Вас в военной форме, - обрадовалась мама знакомому человеку.

- А я вот воюю... В особом отделе корпуса. А как вы с детьми в Ратайчицах оказались?

- Долго рассказывать... Начальник железнодорожной больницы Григорьев - помните такого? - вывез нас из Бреста.

- Конечно, помню Григорьева. Кстати, а где он сам-то?

- Год назад жил в Бельске, а сейчас даже и не знаю...

- Молодец, что о вас побеспокоился. Я, правда, Григорьева плохо знал... Мы семьями дружили с Ховановыми. Сам Николай, насколько я проинформирован, успел уехать из Бреста на случайном паровозе с начальником локомотивного отделения. Я бы, наверное, тоже ушёл тогда вместе с армией, да у меня жена сильно болела, и мы застряли... Потом уж, когда немцы стали расстреливать коммунистов, я подался в леса по Ковельской линии к партизанам.

- Вы говорите, что Хованов успел уехать. А вот жена его с двумя мальчишками оставалась в городе и, наверное, погибла. О ней так ничего и неизвестно...

- Как это неизвестно? Очень даже известно! - воскликнул Сенцов. - В конце января 42-го Раиса посадила в санки обоих малышей, перешла по железнодорожному мосту через Мухавец - и в лес! К счастью, наткнулась на наш дозор. А в дозоре был я собственной персоной. Как же, спрашиваю, ты решилась одна, в мороз, да ещё с двумя пацанами на этот шаг? А она отвечает: «Лучше смерть в лесу, чем в гетто у немцев!» Она ведь еврейка по национальности, хотя и не похожа. Сама об этом направо и налево трепалась.

- Кошмар! - не удержалась мама. - Как же она в лесу жила с мальчишками?!

- Ну, она там была не одна такая. Конечно, Раисе с малышами досталось как следует! Но потом мы всех женщин с детьми передали в «семейный» партизанский отряд ближе к Украине. Всех их там разместили в землянках. Тоже, конечно не сахар, но всё же...

- Значит, они в землянке жили?

- Скорее существовали, чем жили. А вот как дальше сложилась их судьба – не знаю. Я-то, как только мы соединились с армией, был отправлен на переподготовку, а через месяц - на фронт. Думал, что наша часть Брест будет освобождать. А мы идём севернее - на Высокое.

Мама спросила Сенцова про тех наших спутниц, которых зачем-то остановили.

- Есть к этим гражданкам вопросы... - неопределённо ответил Сенцов, и мы распрощались.

В Кругеле пришлось провести около двух суток, и, как потом выяснилось, не зря. В Ратайчицах был продолжительный бой, и только после поспешного отступления гитлеровцев нам разрешили вернуться. Во время боя в селе сгорело еще немало домов и надворных построек. Много ли надо, чтобы вспыхнула соломенная крыша?

На месте нашего спасительного погребка стоял, уткнувшись орудийным хоботом в землю, подбитый немецкий танк. Мы долго бродили по пепелищу, пытаясь найти что-нибудь из вещей. Но узлы, спрятанные в картофельном поле, были раскурочены. Все более-менее ценное исчезло. Среди оставшихся тряпок в грязи валялся альбом в красном коленкоровом переплете с семейными фотографиями. Каким-то чудом уцелел и наш саратовский талисман - мраморный верблюжонок, купленный в «Ювелирторге» на Кировском проспекте и поставленный на диванную полку вместо положенного на счастье слона. У бруствера одиночного окопа лежала армейская сапёрная лопатка, которая ещё и сегодня, спустя почти шесть десятилетий, обретается у меня на даче в качестве незаменимого садового инвентаря.

Уже не рота, а целый стрелковый полк остановился на дневку в Ратайчицах. Вовсю дымили армейские кухни. На обочине улицы примостилось несколько «Валентайнов» - средних танков английского производства. Возле одного из них двое ребят в промасленных комбинезонах выбивали кувалдой ось из повреждённого трака. Поодаль в окружении бойцов стоял фургон полевой почты, и старшина, перебирая треугольные конверты, громким голосом выкликал фамилии счастливчиков.

Меня подозвал офицер с майорскими погонами:

- Ну, что - дождались Красной Армии? - спросил он.

- Дождались, товарищ майор.

- Ты пионер?

- Три года назад был пионером.

- Тогда давай по-пионерски - дуй к матери и скажи, чтобы обед посытнее да поскорее приготовила.

- Товарищ майор, а продукты? У нас нет продуктов...

- Ты ж пионер! Вот и организуй все, как надо. А то в комсомол не примут! - хохотнул майор.

Стасюки нас выручили и на этот раз. Тетка Наталья наварила борща, на второе - заколола курицу, а Никита Иванович выставил офицерам бутылку первача. Вот уж действительно «Пионер - всем ребятам пример!»

Пожар обошёл стороной старушку-гмину, и всё, что осталось от вещей и мебели, мы перетащили в нашу «столярку». Через пару дней в Ратайчицах заработал сельсовет, и по предписанию нового начальства всё взрослое население было мобилизовано на косовицу хлебов в Миньковичи. Военное командование облюбовало там поле для аэродрома, и теперь требовалось как можно быстрее это поле освободить от созревшего жита. Сотни людей от зари до зари - и я в том числе - орудовали косами и серпами, вязали снопы и переносили их к кромке нивы имения, принадлежавшего когда-то графу Потоцкому. Тут же на стерню один за другим садились краснозвёздные штурмовики «ИЛ – вторые».

Война уходила на запад...

...Оставив на моем попечении Наташу, мама с первой же оказией выехала в Брест и через несколько дней возвратилась в село с документом следующего содержания:

«Выдана настоящая справка в том, что Елин Лев Давыдович рождения 1902 года работал начальником Брестского отделения службы движения Бр. Лит. ж.д. с 1-Х-39 г. по 22-У1-1941 г. член КП(б)Б с 1941 г. Депутат областного Совета трудящихся Брестской области. Погиб на посту смертью храбрых в первый день фашистского нападения 22-У1-1941 года.

Начальник Брестского отделения

сл. движения Гринько

Секретарь узлового парткома

КП(б)Б Брестского узла

Бр. Лит. ж. д. Судьин».

- Встретили меня в отделении очень тепло, - рассказывала мама. - Обещали, как только надумаем переезжать в Брест, помочь с жильем и работой. Был разговор и насчёт тебя: начался набор в железнодорожный техникум, и Гринько посоветовал срочно подавать туда твои документы. Жить пока будешь у Фёдора Семёновича. Мы с ним встретились в узловом парткоме. Наверное, опять будет начальником больницы. Квартиру он уже выхлопотал. Скоро своих перевезёт из Бельска.

Мама не теряла в городе времени даром: она  пошла на приём к директору (правильно: начальнику – В. Е.) техникума, переговорила с ним и подала заявление с просьбой о приёме меня на подготовительное отделение.

- Директор сказал, - сообщила мама, - чтобы ты быстрее приезжал: учащиеся должны своими руками подготовить техникум к учёбе. Он еще напомнил, что тебе надо обязательно получить приписное свидетельство в военкомате. Тогда их отдел кадров сможет оформить броню от призыва в армию.

В августе 1944-го мне было неполных семнадцать, и призыву я ещё не подлежал. Можно было, конечно, уйти на фронт добровольцем, но мама и слышать об этом не хотела. Поэтому она первым делом и определила меня на учёбу.

В середине августа я распрощался с друзьями в Ратайчицах и уехал в Высокое, где дождался попутного на Брест товарняка. Пристроившись на крыше вагона, прикрывая узелком с едой и сменой белья рот и глаза от паровозной гари, я добрался глубокой ночью до вокзала Брест-Центральный, где три года назад погиб отец, и утром предстал перед очами директора техникума Николая Васильевича Губенко…

…Губенко сидел за письменным столом, откинувшись в потёртом деревянном кресле с подлокотниками. Он неторопливо достал из нижнего ящика левой тумбы большое антоновское яблоко, рассмотрел его со всех сторон и, тщательно вытерев носовым платком, стал кусок за куском нарезать ароматную мякоть перочинным ножичком, отправляя её в рот. Директор докушал яблоко, водрузил на нос роговые очки с толстыми стеклами и, заметив, наконец, меня, произнёс:

- Заявление о приёме, так-с именно, написал?

- Оно уже у Вас. За меня его мать написала неделю назад...

- А, да-да. Так ты и есть Елин? - потеплели глаза за линзами очков. - Решил, так-с именно, продолжить железнодорожную династию? Ну-ну... Иди к кадровичке и заполни анкету. Она скажет, что надо делать по линии военкомата, и даст талоны на еду...

- А когда учиться?

- Не торопись! Сначала надо настрогать досок для столов и скамеек, собрать и вынести мусор, битую штукатурку. В общем, найдёшь прораба - он распорядится, куда тебя послать...

Ближе к вечеру, отряхнув штаны от едкой известковой пыли и ополоснув лицо, я отправился к Григорьевым. Город не сильно пострадал от боёв при освобождении его от фашистов. Оседлав столбы, монтёры навешивали провода. Под присмотром конвойных пленные немцы понуро орудовали лопатами и метлами, очищая тротуары от осколков стекла и битого кирпича. У кассы кинотеатра имени 1-го Мая на Советской толпился народ: второй день здесь показывали военную комедию «Антоша Рыбкин» с Борисом Чирковым в главной роли. Я нащупал было трёшницу в кармане и хотел уже ринуться к заветному окошечку, потому что четыре года не был в кино. Но благоразумие всё же взяло верх: заявиться к Григорьевым, на ночь глядя, как-то не очень удобно, и я, пройдя еще два квартала, оказался у дома № 31 на улице Гоголя.

Двухэтажный особняк, построенный в модерновом стиле еще при Польше, выходил окнами на бульвар с шапками кудрявых каштанов. Дверь в парадном была почему-то не заперта, и я, немного волнуясь, - как меня встретят? - поднялся на второй этаж. Семья была в сборе, и моему появлению искренне обрадовались.

- Проходи-проходи, не стесняйся! Мы тебе отдельную комнату отвели, пойдём покажу, - тронул меня за плечо Фёдор Семёнович.

- Сначала пусть помоется и пообедает, - негромко, но как всегда твёрдо произнесла Галина Григорьевна. - Женя, Танечка, посмотрите, кто приехал!

Женька выбежал из детской и бросился мне на шею: сразу узнал. А Танюшка, появившаяся в прихожей вслед за братом, оробела, высунула от смущенья язык и глядела на меня исподлобья.

- Рассказывай, как там мама? - сел напротив меня Фёдор Семёнович.

- Мама в сельсовете работает секретарём...

- Надо ей в Брест переезжать, - поддержала разговор Галина Григорьевна. - Уж как-нибудь вам помогут с жильём, а на первый случай можно и у нас разместиться...

- Мы хотели свою старую квартиру при больнице занять, - рассказывал Григорьев, - но кадровики и в Барановичах, и здесь, в Бресте, чего-то тянут с восстановлением меня в должности. Чего тянут - непонятно...

- Ну, хватит об этом, - несколько раздражённо отреагировала Галина Григорьевна. - Ты работаешь в поликлинике и работай! Понадобишься в больнице - позовут.

В небольшой комнатке, которую мне отвели, к стене был прислонён пружинный матрас без ножек. Рядом стояла табуретка.

- Мебель, как видишь, не дворцовая, но спать можно, - пристраивая матрас на полу, сказал Фёдор Семёнович.

Каким образом в освобождённом от немцев городе Григорьев выхлопотал квартиру из нескольких комнат с приличной прихожей и паркетными полами, сказать не берусь. Но просторное это жильё напомнило мне квартиру наших московских родственников на Метростроевской в одном из первых кооперативных домов, возведённых еще в тридцатые годы. И я, вспомнив о Елиных, изругал себя за то, что до сих пор наши родные не знают, живы ли мы.

На другой день я зашёл на вокзал, где уже работало почтовое отделение, и отправил открытки о том, что мы уцелели, в Москву и в Саратов. Адрес маминой сестры тёти Жени я помнил, потому что до войны изредка переписывался со своим двоюродным братом Вовкой. «Представляю, - думал я, - как они все обрадуются!». И стал с нетерпением ждать весточек от родных.

Первым, кого я встретил во дворе техникума на разгрузке водопроводных труб, был Валька Левин. Как выяснилось, всю войну он прожил с матерью, сестрой и братишкой в деревне под Жабинкой. Валька возник передо мною в солдатских галифе и кирзовых сапогах, в какой-то видавшей виды куртке. На широком веснушчатом лице его сияла радостная улыбка.

- Здорово! - воскликнул Валька, как будто мы расстались только вчера. - Я тоже подал заявление. А ты приписное оформил? Я-то хотел на фронт, а мать прямо вцепилась! «Убьют, - говорит, - тебя, а мне с Галькой и Вовкой оставаться?!»

Всё это Валентин выпалил одним духом, слегка запинаясь и проглатывая слова. Оказалось, что мы с ним зачислены в одну подготовительную группу. Нам предстояло пройти программу за 7-й класс, и только по прошествии года всех «подготовишек» переведут на первый курс техникума. А пока с утра до вечера, разбившись на бригады, мы таскали доски, мешки с цементом, ржавую канализационную фасонину и прочие стройматериалы для ремонта нашей «альма-матер».

Своеобразной отдушиной для нас были часы военной подготовки, которой мы занимались ежедневно. Мы штудировали не только «Устав воинской службы», но и недавно утвержденный «Устав железнодорожного транспорта». По выражению нашего военрука гвардии младшего лейтенанта - белокурого офицерика с голубыми глазами и при этом отчаянного матерщинника, - мы должны были вызубрить один из главных параграфов этого «катехизиса» «до коечного разбуживания», да так, чтобы «от зубов отскакивало!». Параграф гласил: «Приказ начальника - закон для подчиненного. Он должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок!»

Военрук выстраивал нас на плацу в две шеренги и, прежде чем скомандовать «ШАГОМ МАРШ!», требовал, чтобы мы дружно, а главное, бодро отвечали на его приветствие. Молодцевато, едва уловимым пружинистым движением вскидывал он слегка вывернутую ладонь к сдвинутой набекрень пилотке и, напуская строгость, ломающимся баском выкрикивал:

- Здравствуйте, товарищи студенты!

И тут же в ответ гремело:

- Здравия желаем, товарищ гвардии младший лейтенант!

Затем по его команде под строевую песню «Гремя огнём, сверкая блеском стали» мы шагали через пути Бреста-Полесского мимо католического кладбища на пустырь, скрытый от ветра кронами скорбного парка. Здесь военрук командовал «ВОЛЬНО!» и устраивал «перекур с дремотой», забавляя нас солёными анекдотами из армейской жизни.

В конце сентября начались, наконец, регулярные занятия. Все мы получили отсрочки от призыва, чтобы зубрить азы алгебры, геометрии, правила по русскому языку и «беларуской мове». Химичка Сара Израилевна на одном из своих уроков подробно рассказывала об «использовывании» алюминия в советской промышленности. Физик Борис Павлович уверял нас в том, что лет эдак через пятьдесят можно будет смотреть кинофильмы прямо у себя дома, что такое устройство называется телевидением и основано оно на радиоволнах.