«ПРОВОДНИКИ» В ИСТОРИЮ, ИЛИ ГЛАВНАЯ СТАНЦИЯ «ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ»

ПУТЕШЕСТВИЕ НА СЕМЬ ДЕСЯТИЛЕТИЙ НАЗАД ПО СЛЕДАМ ГЕРОЕВ ДОКУМЕНТАЛЬНОЙ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ ОДНОГО ИЗ НИХ

ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ – ГЕРОИЧЕСКОЕ  ПРОШЛОЕ

Хмурым, но удивительно тёплым утром в понедельник, седьмого декабря Брест встретил редким даже здесь тёплым дождём начала календарной и явно припозднившейся зимы. Но даже в непогоду Брест столь же прекрасен, как и в солнечный день. Дождь, однако, не раздражал: если у нас в Саратове он ещё более подчеркивает и сильнее выпячивает всю недобропорядочную и вечную примету города на Волге, этой некоронованной и несостоявшейся «столицы Поволжья», – грязь и неизлечимую захламлённость, то здесь, у самых западных ворот теперь уже независимой страны, наоборот, приукрашивал этот чудный видом и своей богатой историей древний город, минувшим летом отметивший свое 990-летие. Неделей ранее уже Брестская область торжественно отмечала пусть не такой значительный, как возраст города, юбилей, но все равно знаменательное семидесятилетие. Летоисчисление ее началось осенью 1939 года, вскоре после присоединения этого бывшего 20 последних лет под пятой Польши края Западной Белоруссии к её восточной части.

Эти исторические события семидесятилетней давности круто переменили заинтересовавшую меня минувшим летом судьбу того саратовца, уроженца Камышина нынешней Волгоградской области, кому в год переезда сюда, к западным воротам Советского Союза, а ныне – Республики Беларусь, на новую должность железнодорожного руководителя было 37 лет. О нём я никогда прежде не слышал, даже зная его сына, намного старше меня коллегу-журналиста, и только недавно узнал о нём из книги воспоминаний его сына. Символическая встреча с его отцом меня ждала в Бресте уже через несколько минут после моего выхода из вагона поезда, едва я дошёл по переходному мосту до западной стороны вокзала Брест-Центральный и, повернув взгляд направо от перрона, увидел мемориальную доску. Его имя было первым среди шести имён, навечно и в знак справедливости запечатлённых в металле: «Героически исполняли свой служебный долг в первые часы и дни Великой Отечественной войны железнодорожники Брестского отделения:

Елин Лев Давыдович

Лебедев Михаил Николаевич

Мартыненко Михаил Петрович

Шихов Алексей Петрович

Иванов Борис Григорьевич

Ширшов Пётр Иванович».     

Впервые эту доску, отлитую в Минске и установленную по инициативе начальника вокзала Алексея Кокотова и руководства Брестского отделения Белорусской железной дороги со всеми полагающимися здесь всегда, а не как в России, лишь перед 9 Мая, торжественными почестями 5 мая 2005 года – к 60-летию Великой Победы Советского Союза в Великой Отечественной войне, я увидел в середине мая 2009 года, когда, тоже впервые к стыду своему, оказался в Бресте (раньше не было возможности дотянуть до самой границы). Я приехал тогда с единственной целью сделать большой фоторепортаж о Брестской крепости-герое. Едва в то майское утро по пути в крепость на доске  увидел самую первую фамилию, как мгновенно потянулась ассоциативная связь к хорошо мне знакомому и, увы, скончавшемуся лет пять назад коллеге - саратовскому журналисту Генриху Львовичу Елину. Но она, как и возникла, столь же быстро и исчезла: да мало ли, успокаивал себя, совпадений бывает, как его отец мог оказаться в далёкой от Саратова Белоруссии, на западном форпосте Советского Союза?..

Но я одновременно оказался и прав, и не прав. Уже в Саратове едва только в разговоре с бывшим редактором областной газеты «Коммунист» Николаем Фёдоровичем Зориным заикнулся о недавней поездке в Брест, как тот сразу же подтвердил отпавшее у меня еще там предположение:

- А вы знаете, отец Генриха Елина перед войной был начальником Брестского отделения железной дороги и погиб в первый же день войны? О нём Генрих Львович рассказал в двух своих книгах воспоминаний.

- Мой дедушка был начальником отделения железной дороги с осени 1939 года по 22 июня 1941 года, - подтвердила в разговоре со мною Елена Генриховна Елина, дочь Генриха Львовича и внучка Льва Давыдовича, ныне проректор по учебной работе Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского. – С самого начала нападения немецкой Германии он оборонял вокзал и погиб в первый же день войны, умер в железнодорожной больнице и через несколько часов похоронен на ее дворе в братской могиле, а в 1972 году его останки перезахоронены на городском кладбище. Позже бабушке с двумя детьми – Генрихом и его маленькой сестрой Наташей удалось уйти из Бреста в оккупированную деревню Ратайчицы. Уже после освобождения Бреста девочка трагически погибла под колесами грузовика на глазах своей мамы. До середины 1946 года бабушка и папа оставались в Бресте (папа учился в железнодорожном техникуме, а бабушка работала на вокзале, том самом, где погиб ее муж), потом оба вернулись в Саратов. Я с папой раньше бывала в Брестской крепости, среди ее музейных экспонатов видела большой стенд о Льве Давыдовиче и других защитниках вокзала. Последний раз вместе были там в 1991 году. Сейчас стенда, наверное, уже нет.

- Елена Генриховна, - прервал я её монолог, - ваши опасения скорее относятся к России, чем к Белоруссии, где, я очень сильно уверен, память о Вашем дедушке по-прежнему хранят.

Я оказался абсолютно прав: «старые», упомянутые Еленой Генриховной материалы не только на своём прежнем и законном месте, в специальном, художественно оформленном разделе музея мемориального комплекса крепости-героя, в фондах которого хранятся тематическая карточка Льва Давыдовича и письмо в музей от Генриха Львовича в семидесятые годы. Они и в музее вокзала, а несколько лет назад их пополнили документальный двухтомник «Памяць» («Память») в том числе и с воспоминаниями оставшихся в живых свидетелей о действиях Льва Давыдовича на вокзале в тот день и о последних минутах его жизни, и в изданном в 2005 году в Минске сборнике к 120-летию вокзала «Брестский железнодорожный вокзал – западные ворота страны», а главное – четыре с половиной года назад на здании вокзала появилась та самая мемориальная доска, ставшая отправной точкой моего исследования… А ещё очень длинная, на весь перрон вокзала, красная ковровая дорожка, по которой в дни торжеств убелённые сединами ветераны проходят с почестями под звуки военного оркестра на глазах у сотен свидетелей их чествования, разве не свидетельство того, что ветеранов не забыли и почитают в стране, первой принявшей на себя весь мощнейший удар немецкой военной машины? Принявшей не в четыре утра, как давно официально принято, а двумя часами ранее, потому как документально подтверждается, что ещё в 2 ночи 22 июня в районе станции Берёза-Картузская, по сообщению из оперативного пункта милиции на станции Ивацевичи, с неизвестного самолёта варварски обстрелян состав скорого пассажирского поезда из Москвы в Брест. Как вспоминал бывший начальник линейного отдела милиции Брест-Литовской железной дороги А. Д. Красильников: «Среди пассажиров имеются жертвы. Чтобы не задерживать людей, мною были даны указания об эвакуации убитых, раненых и их багажа на станцию Берёза-Картузская. Только я положил телефонную трубку, как снова вызов со станции Жабинка. Докладывал мой заместитель по оперативной работе. Из его информации явствовало, что с Брестом никакой связи нет – телефон и телеграф не работают». Лишение связи  было делом рук заранее перешедших границу немецких диверсантов – они предварительно, еще до нападения регулярных войск и авиации, отключили не только связь (вот почему никто, в том числе и Лев Елин, чуть позже не смогли дозвониться до станции), но и электричество. И погибшие в том поезде мирные люди стали первыми жертвами ещё не начавшейся жесточайшей войны.

Через несколько часов при выполнении служебного долга погибнет и Лев Елин. Он покинул свой дом и свою семью и ринулся в пекло сражения за вокзал, чтобы не знакомых ему захваченных войной пассажиров – военным и гражданским – помочь выбраться из города  или спрятаться в просторных подвалах вокзала. Что это, как не героизм профессионала и ответственного человека на своем посту, понимание своего долга и выполнение его даже ценою собственной жизни? Очень жаль, конечно, что подвиг Елина не отмечен посмертно правительственными наградами, но разве сохранённая на прошедшие семь десятилетий и на будущее добрая память о нём – и не только родными, но и в далёком Бресте – не самое главное, что может быть для человека?       

- В 2001 году, - продолжила Елена Генриховна Елина, - папа издал в Саратове две свои книги «О времени и о семье». Семья – папа, его мама, отец и время стали главными героями книги, которую он писал четыре года. Одна из них у меня только в одном экземпляре, я ее не то что никому не даю – из дома даже не выношу. Но могу предложить ее электронный вариант.

И вскоре поражающие факты того предвоенного времени и жизни давно знакомого старшего, годящегося мне по возрасту в отцы коллеги, открылись передо мною. Благодаря автору, который будто специально аккуратно записывал тогда мелькавшие перед ним рядовые и значимые  события, фиксировал имена и диалоги в блокнотах или больших тетрадях, словно желал в далёком будущем, опираясь на эти записи, написать яркую книгу воспоминаний, раскрывается то трагическое время. Конечно же, никаких записей он не вёл. Восстановить те события помогла фантастическая и долгосрочная память автора. Как на картинке, со страниц воочию предстают не только Саратов и Брест тридцатых годов, но и не приукрашенные быт простых людей и среда, окружавшая маленького Генриха, его родителей – мамы и отца– железнодорожника, сначала поездного ревизора, позже сотрудника управления Рязано-Уральской (ныне – Приволжской) железной дороги, заместителя начальника ее финансовой службы. Должность начальника  пассажирского отделения была его последней на этой дороге, летом 1939 года поступление в железнодорожную академию в Москве и тут же – срочное направление в Брест среди тысяч таких же железнодорожников-«восточников», прибывших сюда из других республик СССР восстанавливать сильно разрушенное поляками при отступлении железнодорожное хозяйство. Как мне особо подчеркнут в Бресте, благодаря организаторским способностям Елина за очень короткое время удалось наладить нормальную работу отделения (движения – как тогда было принято) и сделать его одним из ведущих на магистрали.

В книге настолько чётко и тонко прописаны события и их участники, словесно переданы портреты людей, с кем свела судьба Генриха и его родителей, что увидишь сейчас, после прочтения, их фото – и не надо никакой подписи, они становятся узнаваемы сразу же, как не составило мне никакого труда, едва издалека на стенде в Брестском железнодорожном колледже среди фотографий первых его руководителей увидеть снимок военного в очках и сразу же воскликнуть: «Губенко!» Да, это был тот самый начальник техникума, к кому в 1944 году, вскоре после освобождения города от гитлеровцев пришёл Елин-младший. Но если для истории сохранился облик этого человека на фотографии, то, кажется, не сохранились портреты  множества других людей, в разное время – мирное и военное - встречавшихся на пути семьи Елиных. Однако автор книги воспоминаний своим точным описанием их лиц и линии поведения с лихвой восполняет этот пробел и создает другой портрет, пусть не фотографический. Узнаваемы сейчас и описанные автором здания и улицы, где он бывал.         

Отправленная вспять на несколько десятилетий память тогда уже пожилого человека прекрасно сохранила мгновения детства, прошедшего в многосемейном доме на саратовском проспекте имени Ленина (первая глава книги так и называется «Ленинская, 18»), неподалеку от здания управления дороги, еще памятный многим, но недавно уничтоженный кинотеатр «Искра»: там маленький Генрих наслаждался фильмом «Чапаев», а позже, проехав в поезде с отцом по чапаевским местам Урала, снова прикоснулся к биографии начдива. Память сохранила и жизнь в Западной Белоруссии (глава «Брест–Литовск»), и войну, и оккупацию в деревне Ратайчицы, и поступление на учебу в железнодорожный техникум в только что освобожденном от немцев Бресте, который сейчас уже не техникум, а колледж железнодорожного транспорта Белорусской железной дороги, располагающийся в том же самом здании на Пушкинской улице, куда и пришёл поступать учиться в сорок четвертом 17-летний Генрих Елин. Построенное еще до войны здание и сейчас прекрасно сохранилось, не считая пристройки и нового облика от штукатурки, и во второй половине 8 декабря 2009 года по пути с кладбища «Плоска», где в 1972 году перезахоронен Лев Давыдович, я вошёл туда через те же самый вход, через который 65 лет назад входил и Генрих (глава «С подлинным верно»).  

- Немцы в годы оккупации устроили здесь областное оккупационное управление – гебитскомиссариат, а позже нечто вроде курсов или школы по подготовке из местных жителей работников городского коммунального хозяйства, твёрдо намереваясь остаться здесь навсегда, - рассказывает мне заместитель директора колледжа по учебной работе Владимир Николаевич с «литературной» фамилией Мелихов и подводит к большому стенду об истории колледжа, где сейчас на очном и заочном отделении учатся 1600 человек. - Вот это два первых директора техникума, второй, справа, угаданный вами Губенко, он был им после освобождения города. (Он и принимал заявление от Генриха, но тогда его должность, если следовать официальному определению, значилась как начальник техникума. – В. Е.) В то тяжёлое время под заявления о приёме шла любая бумага, писали даже на обратной стороне немецких листовок.

На мой вопрос, можно ли найти заявление Генриха Елина, Владимир Николаевич тяжёло вздохнул: все архивы техникума, в том числе и личные дела учащихся, давно вывезены в Минск, но фотографии и Губенко, и здания техникума в 1944 году с выбитыми стёклами в окнах, и панорамный снимок большой группы учащихся на описанном в этой книге митинге в честь Победы над фашистской Германией 9 мая 1945 года (на этом митинге был и Генрих), и первомайской демонстрации 1946 года, и групповой снимок педагогов, и занятия в классах вам дадим.

Колледж стал последней «точкой» из посещённых мною за эти дни, но и не посещённых, хотя и намеченных, все равно осталось не меньше, например, хотелось увидеть все улицы, по которым ходили Елины – старший и младший, или дома, описанные сыном в книге. Но и без этих, не охваченных мною эпизодов, получается большой материал о Генрихе и его отце, лицах с Большой буквы, где на особом месте - отец, который в начале пятого утра 22 июня 1941 года (глава «Война. Оккупация»), проснувшись от грохота снарядов, быстро понял, что они означают начало войны, попрощался с семьёй, где были сын-подросток и совсем крохотная дочурка, и отправился выполнять служебный долг, потому как не мог поступить иначе, и принял бой – первый и последний…          

Наверное, другого начального пути в трудовую жизнь у Генриха не могло и быть: после трагической гибели отца он тоже войдёт в почитаемый в стране клан железнодорожника - учёба в железнодорожных техникумах в Бресте и Саратове, после окончания филологического факультета Саратовского университета работа журналистом и редактором многотиражной газеты ныне Приволжской магистрали. Знакомство с этой профессией произошло в далёком детстве. Прерываемый здесь, как и дальше, мой рассказ продолжит авторское повествование.  

«ОТ ПАПИНОЙ ФОРМЫ ПАХЛО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГОЙ»                  

«Обитавшая во дворе с незапамятных времён неунывающая бабка Мариванна, промышлявшая перепродажей свежей рыбки, а иногда и чёрной икорки, которые она привозила из Синеньких, и на этой почве частенько забегавшая к нам, говаривала отцу:

- Ты, Лёв Давыдыч, мужчина видный, самостоятельный. Катерина Георгивна за тобой, как за каменной стеной. А уважаю я тебя, потому как ты вылитый мой Санька. Прям одно лицо!

Мариванна явно блажила. Её Санька - проводник в пригородных поездах - был маленький, толстый, рыжеватый мужик. Так что сходство его с моим папой было с точностью до наоборот.

Издавна повелось, что в России никто не пользовался большим уважением, чем служащие на железной дороге. Будь ты хоть стрелочник, хоть смазчик, не говоря уж о кондукторах (помните, в «Двенадцати стульях» рассуждения гробовых дел мастера Безенчука), - считай, что углём, керосином и сезонным билетом - так называемой «провизионкой» - ты обеспечен. А поскольку отец служил ревизором поездов и вот-вот должен пойти на повышение, мнение о нем как о человеке солидном было прочным.

Мне нравилось, что от папиной формы, когда он возвращался из поездки, пахло железной дорогой. И «аромат» этот ни с чем не перепутаешь. Достаточно хотя бы мысленно представить себе смешанный запах стальной окалины, мазута, креозота, паровозного дыма и карболки - и джин воображения перенесёт вас к вокзальной кассе, а потом и в вагон поезда дальнего следования.

Мама была очень недовольна тем, что папа всё время мотается по командировкам, что ребёнок, как она говорила, растёт без отцовского внимания, и вообще, сколько можно торчать ей одной по вечерам - ни в гости пойти, ни в театр!

Не зря говорят, что капля и камень точит. Под воздействием ли жены, или по прихоти начальства отца вскоре перевели в управление дороги инспектором финансовой службы. Но мама и не предполагала, что это повышение может повлиять на изменение в судьбе отца - командира запаса.

В среде транспортников был в то время очень популярным лозунг, рождённый наркомом путей сообщения Кагановичем: «Железнодорожник - родной брат бойца Красной армии». И как бы в русле этого лозунга, военные сборы отец теперь проходил ежегодно раз в месяц в военной комендатуре на саратовском вокзале с лейтенантскими кубиками на петлицах…

… От нашей дачи до Трофимовского разъезда было не больше километра. За железной дорогой простирались неизведанные синие дали со взгорками, лощинами, перелесками. Время от времени со стороны Трофимовского доносились гудки паровозов, и тогда мы с Юрой Хохловым и ещё с одним соседским мальчиком, захватив по куску хлеба, бежали пыльной дорогой туда, где на путях сновал, делая манёвры, локомотив.

Однажды нам здорово повезло: паровоз, словно устав от работы, стоял на крайнем пути у самой насыпи и с шумом выпускал струю пара. Вдоль огромных колёс ходил помощник машиниста с маслёнкой. Из окошка локомотива за его работой наблюдал сам механик. Заметив нас, он, вытирая ветошью руки, улыбнулся и крикнул:

- А ну-ка, залезайте ко мне, если не боитесь испачкаться!

Мы бросились к поручням и вмиг, один за другим, поднялись в паровозную будку.

- Сейчас я вам всё покажу, - видя наше нетерпение, пообещал машинист. - Зовите меня дядей Сережёй. Вот это - реверс. Покручу его сюда - поедем вперёд, в другую сторону покручу - назад. Понятно?

- А где гудок?

Прозвучал рожок стрелочника, и дядя Сережа потянул рукоятку над головой: паровоз ответил громким отрывистым гудком и тихонько тронулся.

Целый час мы маневрировали по разъезду, и напоследок машинист посоветовал нам чаще приходить на Трофимовский:

- Как увидите номер моего паровоза, смело подходите - опять покатаю.

Я запомнил номер локомотива на всю жизнь: «Э^х 785-63». Однако воспользоваться приглашением дяди Серёжи мне было не суждено».

… Наслаждаться в то лето «грязями» под Казанским взвозом мне довелось недолго. Родители, чуть не потерявшие меня два года назад и озабоченные предстоящей мне еще одной операцией - удалением грыжи, - выхлопотали детскую путёвку в «Макопсе» -  пионерский лагерь НКПС.

На этот раз группу ребят с Рязано-Уральской дороги сопровождала какая-то незнакомая дама. В беспересадочном купейном вагоне мы за двое суток добрались до Туапсе и пересели на пригородный сочинский поезд. Прильнув к открытому окну, я онемел от неожиданно развернувшейся бело-голубой панорамы. Да ведь это же море! А белые громады - не дома, а огромные океанские пароходы, стоящие на рейде! Синева была бесконечной: море сливалось с бездонно-голубым небом и не то чтобы простиралось до горизонта - оно стояло над городом и, казалось, вот-вот захлестнёт его мощной волной!

Доставив нас по назначению и сдав лагерному начальству, провожатая, даже не взглянув на своих подопечных, заторопилась в Саратов, справившись, впрочем, когда нас нужно забирать домой.

Лагерь-санаторий «Макопсе» своим статусом напоминал детское пенитенциарное учреждение, хотя и без охранных вышек и сторожевых собак. От моря территорию лагеря отгораживала высоченная железнодорожная насыпь. С остальных трёх сторон лагерь был отрезан от внешнего мира сплошным забором. У ворот постоянно дежурил старый абхазец с красной повязкой. Выходить за ворота было строжайше запрещено.

Целых три дня новую ребячью смену не допускали к морю под предлогом необходимой акклиматизации. На четвёртый день нас поотрядно в сопровождении вожатых, врача и медсестры с секундомером, болтающимся на ее тонкой шее, повели на пляж и построили у самого волнобоя.

- Дети, - обратилась к нам врачиха, - слушайте внимательно: по свистку медсестры вы забегаете на три секунды в море, окунаетесь и по свистку же возвращаетесь на берег. Поняли? Кто не понял?

Если бы не весёлый трубач, вихрастый грузинский паренёк по имени Рантик, виртуозно выводивший рулады самых разных музыкальных команд, лагерная наша жизнь была бы совсем пресной. Созывая нас к обеду, Рантик выдавал мелодию, на которую очень гармонично ложились слова команды:

Бери ложку, бери хлеб

И садися за обе-е-д…

Или вот музыкальное приглашение собираться на море:

Пора купаться, пора купаться:

Сегодня чистая и теплая во-о-да…

Рантика любили все ребята, ходили за ним хвостом и хлопали в ладоши, когда он после выходного дня возвращался пригородным из Сочи.

Все дни мы проводили под кронами старой ореховой рощи, где стоял видавший виды, полуободранный, с тяжёлыми стальными шарами бильярд. Шары почему-то все время скапливались у одного борта, и очередной игрок тыльным концом кия заталкивал их в лузу. Но к бильярду было не подступиться: с самого утра тут гоняли шары великовозрастные лбы, среди которых хорохорился парень лет пятнадцати - Лёшка. Хамил он кому ни попадя и глядел свысока даже на своих одногодков. Когда на какую-нибудь его выходку пионервожатая делала Лёшке замечание, он орал: