Спать мы легли уже заполночь: не могли наговориться. Наутро мы с ребятами пошли на семхозовскую делянку окучивать картошку. И только к исходу дня добрался я на Вольскую к своей новой родне - Семеновым.

Николай Иванович обнял меня и с ходу усадил за стол. Дочка его Тамара села напротив, убеждая не стесняться и обязательно попробовать пирог, который она только-только испекла. Полугодовалая Наташенька, Тамарина дочка, тихонько посапывала в кроватке. Ее светлые кудельки разметались по подушке, розовая лапка с малюсенькими пальчиками высунулась сквозь плетеную загородку.

Теплая семейная атмосфера, участливые расспросы о нашей брестской жизни располагали к откровенному разговору. Так бывает, когда беседуют близкие родственники. С этого времени Николай Иванович Семенов стал для меня родным дядей, а Тамара - еще одной двоюродной сестрой.

- Конечно, сейчас в Саратове не мед, - рассуждал Николай Иванович. - По твоим рассказам, в Бресте с продовольственным вопросом куда лучше обстоит дело. Но чужбина есть чужбина. Надо вам оттуда рано или поздно возвращаться. Тем более, что Евгения Георгиевна - она мне говорила - готова вас на первое время принять. И насчет работы пусть мама не беспокоится. В управлении дороги отца твоего помнят и семью вашу не оставят в беде. Мой совет -  быстрее переезжать, не затягивать это дело. Так и передай маме.

Мечты о Саратове, которым мы с мамой предавались в деревне, отрезанной от России четырьмя годами войны, никак не соотносились с действительностью. Там, в Ратайчицах, память отбирала самые светлые, радостные стороны и события довоенной жизни. И когда наш хозяин - дядя Гриша Шепёрко утверждал, что в Поволжье всегда засуха и недород, а про Саратов говорил, что «кругом горы, а в середине воры», я ужасно сердился и с жаром доказывал, что дожди у нас идут, когда надо, и колхозники не знают, куда ссыпать хлеб - так его много. И еще я совершенно искренно врал, что в Саратове заасфальтированы все улицы и что начали асфальтировать даже дворы.

Таким вот образом отстаивал я престиж своей малой родины. А что увидел на самом деле? Истерзанные, в рытвинах мостовые, дома с облупившейся штукатуркой, горы мусора во дворах, трамваи с окнами, забитыми фанерой...

Навстречу прохожим от угла Ленинской и Вольской, опираясь культями ампутированных ног в каталку на подшипниках и выставив из грязной майки обрубок левой руки, тяжело передвигался инвалид войны. Единственной рукой шваркая по тротуару деревянной колодкой, он кротко взывал к милосердию граждан:

- Дорогая мать, дорогая сестра, дорогая дочка, дорогой брат...

Седая голова его при слове «брат» в тяжелом бессилии падала на грудь и тогда в армейскую фуражку со сломанным козырьком, лежащую между культями, народ бросал двугривенные, рубли и трёшки...

- Дорогая мать, дорогая сестра, дорогая дочка, дорогой брат...

Я долго глядел  вслед несчастному. Вот она - трагедия! По сравнению с ней городская послевоенная неустроенность - мелочь! И сразу шевельнувшиеся в душе сомнения - надо ли спешить с переездом в Саратов - исчезли бесповоротно: город без нас обойдется, а вот мы без него...

Не раздумывая, я тут же поехал на товарную станцию, отыскал железнодорожный механический техникум и вошел в прохладный пустынный вестибюль. Пожилая секретарша пропустила меня к директору. Учтиво с ним поздоровавшись, спросил:

- Какие бумаги нужны для того, чтобы среди года перевестись к вам из Бреста на первый курс?

- У вас там, кажется, Губенко? – смерив меня взглядом, спросил директор. - Пусть напишет отношение на мое имя. Плюс - твое заявление. И, конечно, приличные оценки по всем предметам.  Ты на какое отделение после подготовительного поступаешь?

- На отделение ДГР - движение и грузовая работа...

- И у нас такое имеется, так что давай, переводись, - закончил аудиенцию директор товарищ Кисель.

Три недели моих саратовских каникул промелькнули быстро… На другой день я покидал Саратов. Провожали меня тетя Женя с ребятами. В глазах Алёшки и Натули сквозила унылая детская зависть: их двоюродного брата поезд умчит сейчас далеко-далеко, а им, бедным, оставаться, чтобы завтра с утра пораньше опять брести по пыльной дороге на огород. Скука да и только! А вот Вовка старался держаться солидно, но это ему плохо удавалось. Он украдкой с тоской глядел на меня и лишь напоследок, когда я уже входил в вагон, обнял меня и, стесняясь проявленной нежности, прошептал на прощание:

- Приезжай скорее и насовсем...

На обратном пути я пробыл в Москве совсем недолго. Билет до Бреста удалось закомпостировать на 2-е сентября. В купейный вагон набилось так много военных, что мне удалось примоститься лишь на краешек сидения и в таком положении ехать все 1099 километров…

… Первая послевоенная осень была лишь на календаре. Деревья еще и не думали сбрасывать листву. На незатейливых клумбах парка имени 1-го Мая совсем по-летнему цвела герань, и какой-то молоденький солдатик, озираясь по сторонам, торопливо, варварски выдергивал цветы, чуть ли не с корнем. Поодаль стояла девчонка и солдат явно выдрючивался перед ней, демонстрируя свою разудалость.

В этот момент из соседней аллеи появился военный патруль - офицер и двое рядовых с автоматами. Солдат в испуге швырнул цветы на клумбу и, как кролик перед удавом, не мигая, смотрел офицеру в глаза.

- Подбери цветы! - коротко бросил офицер. И уже мягче: -увольнительная имеется?

- Товарищ капитан, - стал объяснять солдат, - я вот только на полчаса отлучился, извините...

- В комендатуре будешь извиняться!

Патрульные взяли автоматы на изготовку и - один спереди, второй сзади - повели нарушителя воинского Устава к выходу из парка. Девчонка испуганно глядела вслед. Обернувшись, солдат хотел ей что-то крикнуть и сделал неловкий шаг в сторону. Задний патрульный, усмотрев в этом попытку к бегству, мгновенно дал от бедра короткую автоматную очередь и ненароком убил наповал переднего конвоира. Роста тот был невысокого, и пули попали ему в голову, сбив пилотку с красной эмалевой звездочкой. Убитый лежал в луже крови с посиневшим лицом. Капитан нагнулся над беднягой и, удрученно глядя на сбежавшуюся толпу, твердил:

- Надо же, как глупо все вышло...

С белой, как мел, физиономией незадачливый конвоир все время повторял:

- Этот вот дернулся, вроде бежать хотел. Ну, я и нажал на спусковой...

Подъехала крытая полуторка с военными номерами, убитого положили на носилки и вместе с патрульными и задержанным увезли в комендатуру..

Война кончилась. Но отголоски ее, так или иначе, давали о себе знать. Нередко по вечерам драки возникали где-нибудь неподалеку от вокзального ресторана или Дома офицеров, а то и во дворе железнодорожного клуба, расположенного по соседству с нашим  жильем.

Модный в ту пору фокстрот в исполнении Леонида Утёсова гремел из клуба  каждый вечер на всю округу:

Только глянет над Москвою утро вешнее,

Золотятся помаленьку облака,

Выезжаем мы с тобою, друг, по-прежнему

И, как прежде, поджидаем седока...

Под набившую оскомину музыку парни в военной форме до седьмого пота шаркали в танцах по замызганному полу, деликатно придерживая своих партнерш за выступающие под платьями пуговки лифчиков. Это не мешало ребятам где-нибудь в укромном уголке «остограмиться» и по поводу или без оного, не менее громогласно, чем Утёсов, выяснять между собой отношения. Милицейские свистки, крики, мат...

А через Брест на восток шли и шли из Германии эшелоны с демонтированными в счет репараций станками, оборудованием немецких заводов, НИИ и лабораторий. На станционных путях ждали отправления составы с отвоевавшимися войсками и техникой, с репатриированным людом. Из раскрытых настежь дверей товарных вагонов неслись нестройные звуки трофейных аккордеонов. Перебирая непослушными пальцами клавиши такого перламутрового красавца, кто-то пытался воспроизвести услышанную в «логове фашистского зверя» мелодию фокстрота «Розе мунде». В другом конце состава более уверенно наигрывали «Синий платочек». В затесавшихся где-то на 23-м пути вагонах с морской пехотой - свой репертуар: под залихватскую гармошку и дробный топот сапог здесь наяривали «Эх, яблочко, куды котисся?».

Покончившие с войной солдаты и их командиры радовались предстоящей встрече с родной землей и своими близкими. Громоздкие чемоданы, кофры и вещмешки до отказа набиты трофейными тряпками, хитрыми «буржуйскими» безделушками и побрякушками - так называемыми «подарками товарища Сталина», о чем свидетельствовали выданные каждому фронтовику стандартные справки из воинской части.

Эшелоны Победы двигались на восток. Опережая их, в том же направлении спешили крытые брезентом с осевшими от груза рессорами студебеккеры, ЗИСы и полуторки.

Как-то под вечер, когда я возвращался из техникума, в наш двор завернули четыре гружёных «студа». Из кабины головной машины вышел невысокого роста капитан в мешковатой гимнастерке. Протерев роговые очки, он окликнул меня:

- Парень, привет! Как бы нам тут на пару дней машины поставить?

- Ставьте. Кому они мешают...

А с ночлегом не посодействуешь? Само собой, не задаром, - кивнул он на грузовики, полные трофейного добра.

- Подождите, сейчас узнаю.

Мама была дома. Я пересказал ей просьбу капитана. Она выглянула в окно:

- Сколько же их там?

- Человек пять. Мы их на полу уложим. У них свои матрасы и одеяла...

- Ну, что же... Приглашай.

Первым втащил свои узлы капитан.

- Николай Николаевич Денисов, - представился он. - Везем оборудование в Москву.

Вслед за офицером, едва переводя дыхание, втащили свои громоздкие картонные ящики и чемоданы водители.

- Спасибо, что приютили. Мы вас не очень стесним? - знакомясь, произнес один из них. - Хоть пару дней в штатском походить...

- Вы не глядите, что ребята в солдатских кирзачах, - подмигнул Денисов. - Они все - ИТЭЭРы, не шурум-бурум какой! Там ведь, в Германии, мозговать надо - чего из приборов хватать в первую очередь. Я хоть тоже инженер, но по снабжению.

Он снова спустился вниз и притащил радиоприемник. На панели «Телефункена» загорелся зелёный глазок, и комната наполнилась мягкими звуками музыки. Насвистывая подхваченную мелодию, Денисов опять побежал к машинам, а возвратившись, одарил нас подвернувшимися под руку двумя трофейными зеркалами и набором микроскопических отверток. Ценность этого инструмента я ощутил лишь в зрелые годы. А тогда внимание мое было приковано к Денисовскому парабеллуму в черной кобуре. Николай Николаевич сразу уловил мой интерес:

- Хочешь, пойдём бабахнем?

Мы вышли в темный двор. В отсвете уличного фонаря парабеллум в руке капитана отливал тусклой синевой. Денисов, не долго думая, прицелился в дверь сарая и нажал курок. Короткая вспышка и грохот не вызвали ничьего возмущения: выстрелы по ночам в послевоенном Бресте были делом обычным.

- Давай теперь ты, - передал мне пистолет капитан. Парабеллум приятно оттянул руку. Кто-нибудь из моих деревенских приятелей сейчас бы сказал: «Возьмешь в руки - маешь вещь!» Как только я шарахнул по тому же сараю, но чуть правее, из соседнего двора раздался истошный поросячий визг. Видно, пуля пробила еще и заднюю стенку сарая, к которой примыкал крытый загончик для чьей-то живности.

- Уходим!- коротко приказал Денисов, и мы одним духом влетели к себе на второй этаж. Первое, что он сделал, - прочистил шомполом канал ствола своего пистолета. И мы сели ужинать. Ребята достали бутылку немецкого ликера и только разлили его по рюмкам, как раздался нетерпеливый стук в дверь. На пороге появился милицейский сержант и комендантский патруль.

- У подъезда ваши машины?

- Наши. Везем оборудование в Москву.

- Документы имеются?

- Пожалуйста, - достал Денисов из планшетки пачку бумаг, перетянутых резинкой.

- Предъявите для осмотра оружие, у кого какое! - потребовал офицер с красной повязкой на рукаве.

Винтовки у старшего лейтенанта не вызвали интереса. Зато ствол парабеллума был тщательно просмотрен на свет и даже пронюхан. Офицер разочарованно возвратил пистолет владельцу.

- А что случилось? - невозмутимо поинтересовался Денисов. Я сидел ни жив ни мёртв.

- Да, кабанчика кто-то завалил. Стреляли, вроде, с вашего двора, - произнес сержант и потопал по лестнице вслед за патрульными..

Мама в течение всей этой процедуры сидела с окаменевшим лицом, потому что знала про нашу затею со стрельбой. Когда проверяющие ушли, она с возмущением поглядела на Денисова и, вытирая дрожащими руками посуду после ужина, высказала ему все, что у нее накипело.

- Я думала, Вы человек серьезный! Ведете себя, как мальчишка. А если бы он, - кивнула она в мою сторону, - кого убил? Нам еще этого несчастья недоставало...

Воцарилось неловкое молчание. ИТЭЭРовцы пытались разрядить обстановку дежурными шутками, но мама так рассердилась на Николая Николаевича, что не вступала с ним в разговор в течение всех трех суток, пока «студебеккеры» были припаркованы во дворе. Перед отъездом Денисов, чтобы искупить вину, хотел оставить нам свой «Телефункен», но мама отрезала:

- Забирайте свою музыку и прощайте!

Капитан отозвал меня в сторонку, вырвал листок из блокнота и подмигнул:

- Будешь в Москве - звони по этому номеру. Мы там с тобой без матери встретимся и дерябнем, как полагается.

Когда машины уехали, мама обнаружила за книжным шкафом немецкий патефон с пластинками: Денисов не хотел оставаться в долгу. В присутствии постояльцев она еще как-то сдерживалась. Но потом  устроила мне приличную головомойку:

- Счастье твое, что ты только свинью подстрелил, а ведь мог человека убить! Это же верная тюрьма! Не слишком ли тебя москвичи расхвалили?! Я вот им напишу, какую ты тут охоту на бедное животное устроил!

Когда она немного успокоилась, я поспешил этим воспользоваться и улизнул к Перевертайлам.

В доме у Жорки мы с Валентином бывали частенько. Мама его - Александра Ивановна - встречала нас с неизменным радушием. Подавив в себе, насколько это возможно, горе из-за гибели старшего сына в гестаповской тюрьме, она сфокусировала всю любовь на Жорке. И он, зная это, относился к матери исключительно нежно. Александра Федоровича - своего отца - Жорик тоже любил: он души не чаял в бате, высококлассном машинисте паровоза.

В ночь на 22 июня 1941-го года Александр Федорович находился в оборотном депо в Барановичах - в двухстах километрах восточнее Бреста. Оттуда он, когда началась война, по предписанию начальства отправился дальше на восток и стал работать машинистом в депо станции Ишим. Спустя месяцы, Александра Ивановна сумела разыскать мужа. В далёком Ишиме семья Перевертайло прожила до той поры, пока не поступила команда возвращаться в Брест.

О страшной судьбе Леонида родные узнали, вернувшись из эвакуации. Но причина, по которой Леню арестовали гестаповцы, так и осталась для семьи неизвестной. Только и удалось выяснить, что, не выдержав пыток, он повесился в камере.

Александр Федорович и прежде укорял жену за то, что она, как он считал, не подумала в ту роковую ночь о Леониде, и, бросив все, ушла на восток лишь с младшим сыном. Теперь эти упреки звучали все чаще. Отец начал с горя пить, чего раньше за ним не водилось. От поездок его отстранили, и опытный машинист служил теперь дежурным по депо. Уязвленное самолюбие сказывалось на домашних, и мы с Валентином не раз становились свидетелями его пьяного гнева.

Вот и теперь, когда я вошел в прихожую, семья ужинала, и Александр Федорович, стуча ребром ладони по столу, что-то доказывал жене. Она пыталась его урезонить:

- Саша, успокойся... Все образуется. Надо только взять себя в руки. И тише, пожалуйста, к Жорику товарищ пришел...

- Товарищ пришел, видите ли! Ты мне зубы не заговаривай! Думаешь, я не знаю, что ты к начальнику депо ходила?! Что он тебе наговорил?!

- Причем здесь начальник депо? Ты же сам во всем виноват... Бросишь пить - вернут на паровоз...

- Знаю я, кто против меня копает! Есть там один из местных... Зря что ли он жил в Бресте при немцах?! Говорят, даже в ремонтном цеху работал! Ну, ничего-ничего! Если органы до него не доберутся, я сам с ним поговорю. Только на другом языке...

Неловко двинув рукой, он опрокинул бутылку. Водка разлилась по столу.

- Дьявол тебя побери! - еще больше распалился Александр Федорович и нетвердой походкой направился в угол комнаты, где стояла боевая винтовка (машинистам в прифронтовом Бресте полагалось оружие, но сдавать его никто не торопился)... Он взял ее на изготовку, клацнул затвором и прицелился в меня:

- Всех, кто при фашистах тут ошивался и выжил, надо к стенке!

- Александр, ты в своем уме?! Поставь винтовку на место! Совсем ошалел! – в испуге закричала Александра Ивановна.

- Замолчи! А то и тебя возьму на мушку! Не прощу тебе Леонида!

Александра Ивановна зарыдала и, закрыв лицо руками, ушла на кухню. Жорка осторожно повел отца к дивану.

- Не надо, папа. Успокойся, сейчас горячего чаю выпьем, в шахматы поиграем...

Согласно кивая головой, Александр Федорович обмяк, тяжело опустился на диван, повернулся к стене и захрапел.

После ноябрьских праздников мама, наконец, созрела для поездки в Саратов. Она заранее списалась с тетей Ритой, чтобы вместе выехать из Москвы и преподнести, таким образом, саратовским сестрам двойной сюрприз. Получив зарплату и отпускные, она в грустном раздумье перебирала сторублевки и прикидывала, сколько денег взять с собой, сколько истратить на подарки и сколько оставить мне на пропитание. Выходило не густо. Хорошо хоть билет бесплатный туда и обратно.

Как и прежде, выручили Лукашевичи. Они пришли к нам накануне маминого отъезда, и Тимофей без обиняков выложил из бумажника тысячу рублей.

- Отдадите когда-нибудь потом, - сказал он и, перехватив Тамарин взгляд, неуверенно добавил:

- Ну, это я так... Можете и не отдавать…

- Нет-нет! Я с тобой обязательно рассчитаюсь, - воскликнула мама. Утром я проводил ее с московским поездом…

… За месяц до Нового года Елины пригласили меня провести зимние каникулы в Москве. По Бресту я щеголял в куртке, перешитой из маминой основательно потертой мерлушковой шубы, - той самой, которую папа привез в середине тридцатых с Дальнего Востока.

- Как ты в таком виде поедешь? - сокрушалась мама. - Ну-ка надень папину шинель - я посмотрю.

Шинель образца 1940-го года тоже выглядела не очень. Отпоров в одном месте подкладку, мама облегченно вздохнула:

- С изнанки сукно, как новенькое. Если перелицевать - еще не на один год хватит.

При техникуме работала пошивочная мастерская. За весьма умеренную плату портной Захар Моисеевич принял заказ:

- Будет, как новенькая, - пообещал он. - Ничего, если сделаю приталенный силуэт? С двумями радами форменных пуговичек будешь-таки смотреться в этой шинэльке, как на картинке модного журнала!

Получилось и в самом деле неплохо. Захар Моисеевич надел на меня перелицованное изделие и профессиональным жестом огладил его на моих плечах:

- Хоть в Москву, хоть в самый Парыж! - довольный своей работой заключил мастер.

Незадолго до каникул мы только-только рассчитались с долгами, и моя предстоящая поездка неминуемо отзовется на нашем бюджете. Но мама этих опасений не высказывала. Наверное, потому, что с разрешением на переезд в Саратов до сих пор не было никакой ясности, и, если это дело окончательно застопорится, может, придется воспользоваться приглашением дяди Гени и перевестись мне в московский техникум.

В первых числах января, облачившись в свою «шикарную» шинель с блестящими железнодорожными пуговицами, я отправился покорять столицу. Но поскольку денег было - кот наплакал, я, убедив московских родичей в том, что намерен заняться пополнением своего культурного багажа, ежедневно мотался из одного музея в другой.

В Политехническом музее меня потрясла автоматика на фотоэлементах. В Музее Революции на улице Горького - поразил зал подарков товарищу Сталину от народов мира. Какой-то умелец-индус прислал Иосифу Виссарионовичу зернышко риса, на котором выгравировал приветствие, состоящее… из 360 букв! На Выставке достижений железнодорожного транспорта я проторчал полдня, «облизывая» действующий макет диспетчерской централизации. А вот в Третьяковке, разглядывая картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына», никак не мог взять в толк - каким образом изображенный художником немощный седой старикашка укокошил посохом крепкого на вид паренька?..

… Всякий раз, когда покидаешь вагон московского поезда и погружаешься после шумной бурливой столицы в атмосферу провинциальной повседневности, невольно ловишь себя на мысли, что спустился с заоблачных высот на грешную землю. Впервые такое состояние я ощутил тогда, в январе 1946-го, оказавшись после Москвы на перроне Брестского вокзала.

Я был настолько переполнен московскими впечатлениями, что на одном дыхании написал заданное нам домашнее сочинение на тему «Как я провел зимние каникулы». Подробнейшим образом, не забывая деталей увиденного в музеях, на выставках и просто на улицах Москвы, я «переезжал» на двенадцати листах школьной тетради из одного конца столицы в другой. Заголовок вполне соответствовал содержанию: «Моя поездка». Просто и мило...

Скрупулезная инвентаризация каждого дня моих зимних каникул так сильно тронула за душу Антонину Степановну Овчарову, что она решила прочитать сочинение вслух перед группой. С уважительным придыханием, выделяя каждое слово, учительница произнесла заключительные строчки моего творения: «Когда поезд пришел в Брест, я не хотел выходить из вагона. Мне казалось, что там, в вагоне, оставалась какая-то маленькая частичка Москвы...»

На перемене ко мне подошел Валька и не без ехидства спросил:

- Можно подумать, что ты в Москве не спал и не жрал, только и делал, что мотался из конца в конец…

- И про мавзолей Ленина даже не упомянул. Как же это ты?.. - сделал резонное замечание комсорг группы Жорка Перевертайло.

Время шло, а заветного письма из Саратова все не было. Я представлял себе, что этот документ придет к нам в виде пакета с сургучными печатями по углам и даже попросил почтальона не опускать его в почтовый ящик, а просунуть в щель под нашей дверью. Но опасения мои были напрасными. Скромный конверт со штампом «ЦЕННОЕ ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО» пришло на адрес ОРСа Брестского отделения движения. В конверте - два экземпляра справки Саратовского горсовета от 7 марта 1946 года № 09 на право въезда в город Саратов маме и мне.

С этого достопамятного дня для нас наступил новый отсчет времени. Мысли наши витали уже за тысячи километров от Бреста. Но до отъезда нам предстояла масса дел: получить пропуска, запастись характеристиками, десятком самых различных справок, решить - что из вещей продать, а что отправить малой скоростью.

Александра Захаровна Левина - Валькина мама, как и многие другие знакомые, - весьма категорично не одобряла нашу затею с переездом на родину.

- У вас здесь квартира, все вас знают, всегда помощь окажут, - пыталась она нас образумить. - Я, например, с ребятами отсюда трогаться не собираюсь и вам уезжать не советую. Будете там мыкаться по чужим углам. Это ведь поговорка хорошо звучит, что дома и стены помогают. Может, оно и правильно, когда стены есть. А когда их нет и не предвидится? Если откровенно, - кто там вас больно ждет? Мамины две сестры? Ну, поцелуетесь вы с ними, поговорите, они вас пожалеют, а дальше что?

Александра Захаровна имела в виду тетю Лиду и тетю Женю, о существовании которых она знала по моим рассказам. О четырех других маминых сестрах и бабушке, сосланных по причине немецкой национальности в Сибирь, я, конечно, не распространялся.

… Мамины опасения впоследствии подтвердились. В городе, где мы родились, где вместе со своими земляками делили горести и радости, нас, оказавшихся не по своей вине на территории, оккупированной фашистами, еще долго держали «на коротком поводке», как людей недостаточно благонадежных.

Но тогда, в апреле 1946-го, зарождавшиеся сомнения на этот счет вытеснялись захватившей нас эйфорией: ведь мы возвращались на Родину! Кроме того, думалось, что если последовать советам наших брестских друзей и отложить отъезд на год-два до лучших времен, то возобновлять хлопоты в коридорах саратовской власти о нашем въезде в режимный город будет уже некому: дружеские связи с папиными сослуживцами могут сойти на нет.

.. Наступил день, когда милиция выдала нам пропуск на проезд до Саратова, запакованы и отправлены малой скоростью вещи, жилищной конторе передана освобожденная комната. Всю последнюю неделю мы прощались с друзьями и знакомыми. Накануне отъезда молча постояли над родными могилами и 15 апреля покинули Брест - город нашей пожизненной скорби, моей тревожной юности и первой любви.

Здравствуй, Саратов! Мы возвратились, чтобы уже никогда с тобой не расставаться...»

НАГРАДА - ПАМЯТЬ БЛАГОДАРНЫХ ПОТОМКОВ

…Только оказавшись под надёжным прикрытием огромной бетонной звезды, я впервые за весь путь от железнодорожного вокзала к Брестской крепости смахнул со своего изрядно намоченного лица капли нудного декабрьского дождя. В этом месте-укрытии его назойливый шум прекратился, но через несколько секунд раздались мерный шум метронома, его сменил вой разрывавшихся снарядов, как было во все дни обороны крепости, а потом зазвучало то, что не слышали её защитники, - хорошо знакомые позывные Московского радио, а потом и усиленный мощными динамиками голос Юрия Левитана о сообщении, как тогда, в первый день Великой Отечественной: «Сегодня, 22 июня 1941 года…» о начале такой страшной, кровопролитной и унесшей миллионы человеческих жизней. Но тогда никто не предполагал, что на алтарь победы будет принесены неслыханное в истории цивилизации количество жертв, что она окажется такой, и бойцы этой крепости на рассвете еще не знали, что это – война, что в боях с заметно превосходящим противником ценою нечеловеческих усилий и жизней им выпало стать ее защитниками и удержать крепость нечеловеческими усилиями и проявить мужество и героизм.

Постояв немного под этой звездой, открывающей главный путь на территорию Брестской крепости – ныне мемориального комплекса, я пошёл в сторону музея, где, как сообщила мне Елена Генриховна, 18 лет назад она видела стенд о своем дедушке.

Напротив музея с помощью техники несколько человек снимали с основательно разрушенного немцами и специально не восстановленного здания высокий щит с нарисованным фасадом соседних Холмских ворот. Совсем недавно возле этого здания снова разыгрывалось настоящее сражение: съёмочная группа из России под руководством известного продюсера Игоря Угольникова для художественного фильма снимала сцены батальные сцены, которые по сценарию разыгрывались возле… Холмских ворот, но на фоне их картинного задника. Причина изготовления декораций и перемещения места действия от «натурального», всего испещренного пулями и снарядами здания ворот в другое в том, что во время массовых сцен «боя» оно могло пострадать, да и протекающая в десятке метрах от ворот речка мешала… Как все баталии получились в кино на самом деле, мы узнаем в дни празднования 65-летия Великой Победы, в мае 2010 года. После завершения съёмок в крепости по-прежнему стало тихо и величаво.        

Узнавшие о цели моего визита директор Государственного учреждения «Мемориальный комплекс «Брестская крепость-герой» генерал-майор Валерий Владимирович Губаренко и его заместитель по научной работе Лариса Григорь