Самое интересное, что в глазах ребят он действительно был героем: предотвратил крушение поезда, предупредив каким-то образом машиниста о лопнувшем рельсе. В кармане лёшкиных штанов лежала всегда наготове вчетверо сложенная бумажка с приказом начальника Северо-Кавказской железной дороги о награждении Алексея Власенко за самоотверженный поступок путёвкой в пионерский лагерь «Макопсе».

В шахматном кружке, куда я записался для выпендрёжа, мне явно не светило. И чтобы убить медленно тянущееся время (как и в Звенигороде, я ужасно тосковал по дому), пришлось перевестись в хоровой кружок, хотя никогда до этого пением я не увлекался. Массовик-затейник, дождавшись как-то нашего возвращения с полдника, торжественно произнесла:

- А сейчас, дети, мы будем с вами разучивать любимую песню нашего Народного Комиссара путей сообщения Лазаря Моисеевича Кагановича. Сейчас я вам её напою.

Песня была про старого путевого обходчика, который не побоялся вступить в схватку с двумя диверсантами, намеревавшимися отвинтить гайки на рельсе и пустить под откос поезд. Обходчик помешал злоумышленникам совершить крушение, а те его за это чуть не убили.

Трагические строки песни прерывались вполне оптимистичным припевом:

Дальняя дорожка,

Поезд, лети, лети!

Тихая сторожка

На краю пути…

Не знаю, как Кагановичу, а мне песня нравилась. Конечно, без темы борьбы с врагами народа она была бы не актуальной, но согласитесь: железнодорожной романтики в ней было хоть отбавляй. Когда по дороге в Саратов я замечал за окном мелькающие на обочине полотна путевые сторожки, - невольно вспоминал песню про старого обходчика. С ней мы выступали на заключительном пионерском костре…

… - Да ты весь карболкой пропах, - охала мама, приглаживая мои непослушные после моря вихры. Мы шли по перрону саратовского вокзала, и мама спрашивала, соскучился ли я по дому, почему прислал из лагеря всего одну открытку, понравилось ли мне на юге?

- Ты посмотри, как он загорел! - говорила она папе, а он, положив мне на плечо руку, посерьёзнел. Я знал: когда папа так смотрит, значит в доме или на службе проблемы.

Не буду утверждать, что я глубоко вникал в них. Во-первых, родители не всегда меня посвящали в то, что их волновало. А во-вторых, и сам я считал для себя не вправе совать нос туда, куда меня не просят. Но на этот раз во взгляде отца я прочел явное беспокойство.

- Вот, сынок, ты приехал, а теперь я уезжаю…

Я вопросительно взглянул на маму:

- Папа уезжает в Москву сдавать вступительные экзамены в железнодорожную академию.

Мне было известно, что в двадцатых годах, имея свидетельство об окончании реального училища, папа пытался поступить на экономический факультет Саратовского университета. Но приёмная комиссия дала ему отвод по причине его социального происхождения: сын врача считался в первые годы после революции чуждым элементом.

Папиного друга, весёлого и разбитного дядю Валю Лушникова, происходившего из саратовских мещан, в те же годы приняли в какой-то институт без проблем. В узкой компании папа часто вспоминал, как Лушников над ним подтрунивал:

- Лёвка, - говорил он, - тебе бы надо было написать в автобиографии, что ты - сын кухарки и двух рабочих. Сразу бы прошёл отборочную комиссию.

Как я понял из родительского разговора, у отца и сейчас не было уверенности в том, что его новая попытка получить высшее образование увенчается успехом.

- Попытка - не пытка, - успокаивала мама. - Если не примут, вернёшься на свою должность.

Второй год папа работал начальником Саратовского пассажирского отделения в одноэтажном особняке напротив вокзала. У него даже был служебный легковой «ГАЗик» и вполне приличная по тем временам зарплата.

В середине августа (1939 года – В. Е.) папа вернулся с приёмных экзаменов в отличном настроении: приняли! Он сдал дела своему заместителю Тер-Асатурову и стал готовиться к отъезду.

Маме было приятно, что её муж, как и многие его друзья и знакомые, получит высшее образование. Но к этому радостному настрою примешивалась подспудная тревога.

Германские фашисты, идя напролом, присоединили к себе Австрию, захватили Чехословакию. Всё лето наши войска, помогая Монголии, вели ожесточённые бои у реки Халхин-Гол с японцами, которые напали на МНР. Им там здорово дали прикурить. Очень тревожные события. Но ведь это где-то далеко. А в общем-то, успокаивала себя мама, чего нашей стране бояться? Говорит же Климент Ефремович Ворошилов, что Красная Армия всех сильней! Даже вот фильм показывали недавно «Если завтра война». Там еще песня с такими словами:

Полетит самолёт, застрочит пулемёт,

Загрохочут железные танки,

И линкоры пойдут, и пехота пойдёт,

И помчатся лихие тачанки!

А папа был иного мнения. Рассуждая дома о неспокойной обстановке в мире, он говорил, что наша страна была в прошлом году на ниточку от войны. Когда Гитлер, проглотив Австрию, планировал напасть на Чехословакию, Советский Союз предложил ей военную помощь при условии, что правительство этой страны само обратится к нам с такой просьбой. Но чехи отказались, потому что понадеялись на англичан и французов. А те, чтобы отвести опасность от себя, решили умаслить Гитлера и в Мюнхене подписали договор, давший  возможность фашистам растерзать Чехословакию.

Обо всем об этом папа узнал в Москве из лекции о международном положении, которую им читал работник Наркомата иностранных дел. Оказывается, руководители нашей страны, чтобы оттянуть военную угрозу со стороны Германии, пытались договориться с Англией и Францией о совместных действиях против Гитлера. Но эти страны сорвали переговоры в надежде, что немцы нападут на СССР и покончат с большевиками.

- Нам ничего не оставалось, - сказал папа, вспоминая ту лекцию, - как заключить с Германией договор о ненападении. Так что, Катюша, мир нам обеспечен. Товарищ Сталин всё продумал…

В конце августа 1939-го папа уезжал с московским скорым. К составу из шести вагонов подошёл из депо паровоз «Мр» - на железнодорожном жаргоне «Маруся». У мягкого вагона собрались папины сослуживцы. Женщины из резерва проводников принесли букет цветов и очень горевали, что такой уважительный и обходительный товарищ начальник их покидает. А папин друг - озорник и придумщик Валя Лушников - в один присест поднялся на балкон сигнального поста и купленным недавно по большому блату «ФЭДом» сфотографировал сверху всю нашу семью и тех, кто пришёл сказать отцу добрые напутственные слова.

И папа уехал. С мамой они условились, что он не только на каникулы, но и, как только позволит время, будет приезжать домой. Но…

1 сентября 1939-го года Германия напала на Польшу. Польская армия была быстро разгромлена, и немцы на четырнадцатый день войны вошли в Брест. Вот тогда, как об этом сообщали газеты и Всесоюзное радио, и было решено: раз Польское государство рухнуло, Советский Союз обязан взять под защиту западных украинцев и белорусов, поскольку эти земли были захвачены у нас панской Польшей в 1920-м году. В ночь на 17 сентября части Красной Армии перешли границу и двинулись на Брест-Литовск, Белосток и Львов.

…Ночью зазвонил телефон. В трубке взволнованный папин голос:

- Меня откомандировывают в Брест-Литовск! - кричал отец.

- Только тебя? - уточняла мама

- Очень многих и в разные города на западе как специалистов-железнодорожников!

- А как же учёба?

- Академию расформировывают. Всех, кто не едет на запад, отправляют на прежние места работы!

- Ты позвонишь из Бреста?

- Если будет такая возможность.

Так в историю семьи нежданно-негаданно ворвался чужой и далёкий Брест, перевернувший всю нашу жизнь»…

В ЗАПАДНУЮ БЕЛОРУССИЮ       

«Телефонная связь с пограничным Брестом была отвратительной. Если звонок оттуда и продирался, то до сознания доходили лишь отдельные слова, по которым как-то можно было угадывать настроение и заботы отца. Он был назначен начальником Брестского отделения службы движения и приступил к своим обязанностям 23 сентября 1939 года.

А накануне на центральной площади города состоялся совместный парад... советских и германских войск. Парад принимали генерал-лейтенант Кривошеин и генерал Гудериан. Войска вермахта, разгромив Польшу, вошли в Брест за восемь дней до прихода Красной Армии, и теперь, в соответствии с Советско-Германским договором, немцы покидали город. Они промаршировали по брусчатке улицы Унии Любельской и через территорию Брестской крепости ушли за Буг.

Из папиных писем мы узнали, что кабинет начальника отделения, диспетчерский аппарат, пассажирский и грузовой отделы расположены на втором этаже восточной стороны вокзала. Что завтракает и обедает папа в вокзальном ресторане, что однажды официант из местных поляков пытался его отравить, но, благодаря чайной соде, коробочку с которой папа носил в кармане, с недомоганием удалось справиться.

На двадцать вторую годовщину Октября отец сумел вырваться из Бреста на пару дней в Саратов. … Брестское отделение движения, по рассказу отца, раскинулось на многие километры: вдоль границы до Влодавы, на юг - до Ковеля, на север - до Бельска, а на восток - до Берёзы-Картузской. До Ковеля еще долго сохранялась западноевропейская колея, на которой использовались доставшиеся «в наследство» польские паровозы и вагоны.

- А дрезина у тебя есть? - не переставал допытываться я.

- Даже две: по широкой колее и по узкой…

- Когда же ты думаешь нас туда перевозить? - спросила мама.

- Ближе к весне, когда квартиру отремонтируют. Но на Гегуськины зимние каникулы вы приедете ко мне.

…С первых же минут Брест поразил меня огромным вокзалом. С северной и южной его сторон - такого я ещё никогда не видал - были широченные перроны, в лунном свете поблескивали нитки отполированных рельсов, уходящих на восток и на запад. Через хитросплетение многочисленных путей был перекинут длиннющий пешеходный мост, соединяющий центральную часть города с завокзальным районом - Граевкой. К западной стороне вокзала примыкала просторная площадь. На облучках лёгких санок дремали извозчики в кожухах. Крепкий мороз, необычный для Бреста, сковывал дыхание. Уложив вещи и усевшись в санки, мы пересекли западную горловину станции по автогужевому мосту и оказались на широкой, уходящей в утренний сумрак улице.

- Как она называется? - спросила мама.

- Имени Унии Любельской, - ответил папа. - Недавно ее переименовали в улицу имени 17 Верасня (17 Сентября).

Извозчик подвёз нас к дому, где у папы в большой квартире для командированных была отдельная комната. В ней мы и прожили целую неделю, хотя пролетела она как один день.

Всем укладом жизни Брест резко контрастировал с привычным для нас способом существования. На улице имени Тшетего Маю (3-го Мая) примостились частные магазинчики и лавочки, у входа в которые, в надежде завлечь покупателя, подобострастно выстаивали пожилые евреи в легкой, несмотря на мороз, одежде.

- Прошем пани, заходьте. Для вас самэ добрэ мéнсо (мясо), - зазывали они прохожих хозяек. - Коштýе семь рублей за килё.

- Кéвбасы, наисвежáйши кевбасы!

- Пани, купуйте млéко. Имеем так сáмэ цукéрки со Львова, ай якие цукерки!

С улицы Мицкевича по всему городу плыл звон церковных колоколов православного собора. Нежным перезвоном нарушал воскресную тишину католический костёл с двумя башенками по фасаду. На улице Домбровского, уже переименованной в Советскую, высился внушительных размеров шестигранник еврейской синагоги с куполообразной крышей.

- Недаром Брест называют городом трёх религий, - заметил папа, когда мы прогуливались по центру.

- Главное, - отозвалась мама, - это город сытых людей. Я увидела здесь всего одну очередь - да и та за билетами в кино.

…Мы уже готовились в обратную дорогу, но папа, вернувшись с работы, сказал, что придётся на денёк задержаться: нас приглашает в гости папин сослуживец из местных - пан Яновский. Неудобно же отказываться…

О Яновском мы знали из папиных писем. Симпатию пана начальника он завоевал безукоризненным знанием русского языка, служебным рвением и приятным обхождением со старшими по службе.

Как-то пан Яновский сфотографировал отца в его кабинете за письменным столом, и там же - задумчиво смотрящим в окно. На обороте маленьких ортохромовских фотокарточек пан Яновский начертал карандашом собственные вирши. На одной он вывел: «Что пишут, - узнаем, когда прочитаем», а на другой - «Он с грустью глядит на восток, где его супруга с сынишкой живёт».

Фотографии эти сохранились в моём семейном архиве.

…Встретили нас Яновские с подчеркнутым почтением. Пани Яновская, Александра Васильевна, русская по происхождению, всё время улыбалась и спрашивала, как поживает Россия. А дочки – Ханка и Хелька - типичные жеманные польки - то и дело бросали в нашу сторону нежные взгляды, издавая восторженные вздохи, что должно было обозначать сверхособое расположение к дорогим гостям из Советов».

Вернулись домой, в Саратов, мама и сын Елины лишь на короткое время для подготовки к окончательному переезду в Брест.

«…Астраханский поезд, к которому был прицеплен папин вагон, прибыл из Москвы ранним утром. Пока товарищ начальник знакомил нас с проводницами Дашей и Люцией, маневровая «овечка» отогнала вагон в тупик.

- В нашем распоряжении целая неделя, - говорил папа. - Так что все успеем: и вещи упакуем, и с роднёй простимся.

- А буфет и диван здесь поместятся? - волновалась мама, окидывая взглядом не очень просторный салон.

- Поместятся. Но всё остальное придётся оставить.

- Тигрика я не оставлю, - вступилась мама за нашего любимца-кота с палевыми разводами на боках и полной кошачьего достоинства мордой.

- Тигрику и Гегуське отведем целое купе, - подмигнул мне папа.

- А квартира там приличная? - не унималась мама.

- Вполне, - улыбнулся отец.

Вагончик мне очень понравился. Кроме салона с большим плюшевым диваном, двумя креслами и несколькими стульями у обеденного стола, в служебном вагоне было два двухместных купе с овальными в человеческий рост зеркалами, вправленными в рамы из красного дерева. Купе для проводников размещалось рядом с кухонькой, где в подвесном шкафчике было полно всякой посуды.

На другой день папа привёл какого-то дядьку из жакта:

- Это чего же получается? Вас никто не выселяет, а вы добровольно отдаёте квартиру? За просто так?! Чевой-то здесь не то…

- Быстрей принимайте жилплощадь и подписывайте акт, - отрезал отец.

- Сичас, сичас, - заторопился дядька, слюнявя химический карандаш. - Вот тута распишитесь и здеся. Теперь порядочек! Когда квартирку ослободим? - справился он напоследок.

- 22 февраля. Вечером. Ключи будут у Новиковых.

В день отъезда вся многочисленная родня собралась в нашей полуразоренной квартире. Ужин был скромный и невесёлый. Дядя Юра Лопато пытался всех расшевелить, но его никто не поддержал. Разговаривали вполголоса, как на благопристойных поминках. Бабушка украдкой вытирала слёзы, а тётя Вера Серебрякова спрашивала:

- Лёвка, а в Бресте не очень опасно? Ведь он на границе!

- Да, граница в трёх километрах, - отвечал отец. - Но ведь с Германией у нас договоры о ненападении и о взаимных поставках. Мы им туда - составы с хлебом и нефтью, а они оттуда - эшелоны с углём из Польши…

Напряжённость, царившая за столом, разрядилась лишь на перроне вокзала. Всем было интересно хоть на минутку зайти в служебный вагон. Заходили, оглаживали надраенные медные ручки дверей, щупали тяжёлые шёлковые занавески с мягкими помпончиками, цокали языками. Тётя Вера, не сдерживая восторга, воскликнула:

- Ну, ты, Катька, поедешь, как фон-баронша!

В ответ мама покачала головой и обречённо вздохнула:

- Не завидуй, подруга. Едем в неизвестность. А проще говоря, на рожон…

Тут еще Вовка Лопато подлил масла в огонь:

- Гега, мы, наверное, с тобой больше не увидимся…

Теперь уже я не выдержал и захлюпал носом. Да так, что Тигрик со страху чуть не вырвался у меня из рук.

- Ну-ну, мужики! - прикрикнул дядя Юра. - Перестаньте разводить сырость, а то ресницы к глазам примёрзнут!

Лязгнули буфера, поезд дёрнулся, перрон с провожающими медленно поплыл в ночную вьюжную мглу. Мы уезжали на Запад, не ведая, вернёмся ли в Саратов когда-нибудь…

Двое суток, пока вагон передавали с Павелецкого вокзала на Белорусский, мы провели в Москве. Сначала были в гостях у Елиных, а на другой день вечером папа привёз их в наш дом на колесах. Даша приготовила чай, мама нарезала торт, купленный накануне в кондитерской на улице Горького. Дядя Геня подробно расспрашивал папу о житье-бытье в Бресте. Он очень сожалел о том, что у Лёвушки сорвалась учеба, и настаивал, чтобы его любимый племянник непременно поступил хотя бы на заочное отделение МИИТа...

… Едва поезд остановился у брестского вокзала, как в вагон буквально влетел, чуть не уронив проводницу, невысокий, плотный, раскрасневшийся от радостного волнения человек в железнодорожной форме и с порога выдохнул:

- Здравствуйте, Лев Давыдович! А вы Екатерина Георгиевна? С приездом!

- Катюша, знакомься, - улыбнулся отец. - Это Хованов Николай Иванович. Мой зам по пассажирской работе. Ну что, Николай, будем разгружаться?

- Так точно. Я пять подвод пригнал к перрону.

Пока выносили вещи, Хованов болтал без умолку.

- Раиса моя, - говорил он маме, как будто давно ее знает, - ждёт - не дождётся, чтоб с Вами познакомиться. Она у меня баба хорошая, сибирячка, как и я. Такие пельмени готовит - Лев Давыдович не даст соврать!

Хованов открыл торцевую дверь, и салон вмиг наполнился морозным воздухом.

- Вы поезжайте, а я присмотрю за выгрузкой и покажу ребятам, как проехать к дому, - пообещал он.

«Фиат», который папа пригнал из Тересполя, своим «экстерьром» никак не походил на привычные для наших глаз легковые машины советского производства: скошенный книзу радиатор, покатая чуть ли не от лобового стекла крыша, необычные, сверху вниз, никелированные рычажки - дверные ручки.

Предупредительным жестом шофёр открыл багажник, поставил туда чемоданы, потом усадил нас и сел за руль.

- А это наш Станислав, познакомьтесь, - сказал папа.

- Дзень добры, - смущённо произнёс Станислав.

В квартире из двух больших комнат с просторной кухней, ванной, уборной и прихожей еще сильно пахло краской. Перед нашим приездом папа успел купить кое-что из обстановки и польский фарфоровый сервиз. Чашки, тарелки, супница стояли на полу, прикрытые газетами. Зато в спальне уже были расставлены по местам небольшой, под карельскую берёзу, зеркальный шкаф, в тон ему - две кровати, тумбочки и ширма. В кухне у плиты - два ведра с антрацитом, рядом - поленница мелко наколотых дров, на плите - надраенный до блеска медный чайник.

- Ну, и Николай! - рассмеялся отец, - Даже чайник припас. Не иначе, как в вокзальном ресторане выпросил…

В это время «санный обоз» доставил наши вещи. Мама показала, куда ставить буфет и диван, поблагодарила Хованова за заботу.

- Устраивайтесь, - сказал он, - а завтра я Вас со своей половиной, Колькой и Андрюшкой познакомлю.

15-я русская школа, где мне предстояло учиться, была расположена в конце улицы имени 17-го Верасьня (день освобождения Западной Белоруссии). В 5-м «А» классе учеников было немного. В основном, дети, приехавшие с родителями из Союза. Были и местные русскоязычные ребята, но с ними мало кто из приезжих дружил: давало себя знать чувство ложного превосходства. Особенно оно проявлялось в отношениях с учителями, работавшими еще при Польше. Впрочем, те сами давали повод к тому, чтобы раздутые от важности двенадцатилетние поросята посматривали на них свысока.

Пожилой лысый математик, то и дело поправлявший очки, съезжавшие у него на кончик носа, вызывал, скажем, сына первого секретаря обкома партии Лёвку Киселёва и не без подобострастия просил решить пример на сумму квадратов двух чисел. Лёвка вразвалочку шел к доске, брал мел, медленно выписывал диктуемые учителем цифры и искоса поглядывал на свои ручные часики, ожидая спасительного звонка.

- Ах, ты, какая незадача! - сокрушался математик, когда коридор оглашался трезвоном. - Ну ладно, Лёвочка, я вам ставлю отлично, а дома вы уж, пожалуйста, решите этот пример…

Подобострастие перед сильными мира сего было присуще многим в панской Польше. С этой человеческой слабостью отец, по его рассказам, сталкивался здесь то и дело. Если пан Яновский скрывал свое самоуничижение перед товарищем Елиным под маской почтения, то метрдотель пан Скочиньский, заметив начальство на пороге вокзального ресторана, кричал на весь зал:

- Пану-начальнику Елину объяд срочно!

…В новой школе я довольно быстро освоился. Наверное, потому, что требования здесь к ученикам были куда слабее, чем в нашей 5-й образцовой. Единственное, что выбивало меня из колеи, - это белорусский язык. В первом же диктанте на языке братской республики я насажал больше сорока «помылок» (ошибок). Мне даже не поставили «очень плохо»: преподаватель не имел в своем арсенале худшей отметки. Впрочем, такой результат был вполне предсказуем и, кроме подшучивания, никаких отрицательных эмоций в доме не вызвал. Вместе с тем сорок ошибок заставили меня всерьёз заучивать правила «беларуской мовы». К концу года я уже вполне прилично читал и писал по-белорусски и даже пришел к выводу, что этот язык гораздо проще изучить, чем наш великий и могучий.

… Во время весенних каникул отец взял меня с собой на весенний осмотр линии Брест - Ковель. Двухцветная серебристо-красная дрезина промчалась по мосту через пути московского направления и устремилась, минуя Брест-Полесский, на юг. Малорито, Заболотье, Крымно, Мызово - на всех этих станциях и разъездах комиссия во главе с начальником отделения движения придирчиво осматривала состояние путей, стрелочных переводов, семафорного хозяйства и других средств сигнализации и связи. Результаты осмотра фиксировались в актах, которые и определяли судьбу местного железнодорожного чиновника. Во время осмотра отец никогда не повышал голоса, внимательно выслушивал объяснения виновных, а те торопливо, пункт за пунктом, записывали приказания и рекомендации начальства, довольные тем, что избежали грубого разноса.

Как и положено, между тремя отделениями Брест-Литовской дороги было развернуто соревнование. Его итоги подводились еженедельно и публиковались в дорожной газете «Сталинский маршрут». Взбалмошная и слегка «сдвинутая по фазе» папина тётка - тётя Оля, - живя у Лобанов в Минске, покупала эту газету на вокзале и, подчеркивая красным карандашом папину фамилию, пересылала газету его родной сестре Люсе в Смоленск. А та, если папино отделение называлось лучшим за неделю, посылала нам в Брест поздравительные телеграммы».

«… Гости вскоре разошлись, а тревога в доме, вызванная состоявшимся во время застолья разговором, еще более сгустилась. Дело в том, что папа в десятых числах мая должен был уехать по полученной в Дорпрофсоже санаторной путевке в Гагры. Мама чуть ли не полгода пилила отца за то, что он уже несколько лет не отдыхал и что пора подумать о здоровье. И вот теперь, когда отдых на Черном море стал для папы реальностью, мама не на шутку расстроилась: в такое тревожное время она остаётся в Бресте, в трёх километрах от границы одна с двумя детьми. А если и в самом деле война?!

Страху на маму нагоняло и помещенное во всех газетах опровержение ТАСС по поводу распространенных зарубежными информационными агентствами сведений, будто бы СССР концентрирует на своих западных границах крупные военные силы, перебрасываемые с Дальнего Востока, что в распоряжение Киевского военного округа, якобы, передана целая воздушная армия из 1800 бомбардировщиков и 900 истребителей и т. п. В опровержении эти сведения названы плодом большой фантазии.

- Дыма без огня не бывает, - со слезами на глазах говорила мама. - Ты, конечно, поезжай, в кои веки дали такую путевку. Может, до твоего возвращения ничего не случится…

13 мая папа уехал на юг. Слухи о войне усиливались с каждым днем. В школе об этом судачили ребята из местных и посматривали на нас, восточников, - как мы на эти слухи реагируем? Особенно торжествовали поляки, предвкушавшие увидеть, чем закончится дружба между Гитлером и Сталиным, которых они ненавидели в равной мере.

Обстановка стала прямо-таки зловещей, когда 13 июня по радио передали, а газеты напечатали сообщение ТАСС о том, что в английской печати «муссируются слухи о близости войны между СССР и Германией, что обе стороны сосредоточивают свои войска у границ. ТАСС уполномочен заявить, что Германия, как и Советский Союз, соблюдают условия Советско-Германского пакта о ненападении, что слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, являются лживыми и провокационными».

Все с надеждой ждали, что Германия откликнется на сообщение ТАСС, развеет тревогу. Но немцы как в рот воды набрали…

Папа вернулся из отпуска 15 июня. А на рассвете 22 июня, в 4 часа 15 минут фашисты обрушили на Брест шквал артиллерийского огня и начали бомбить город».