Приказ Бандыка на мой счёт был воспринят окружающими, в общем-то, положительно. Лишь кучерявый голкипер, дувшийся на меня после того инцидента в столовой, недовольно бурчал что-то вроде «за какие заслуги!».

Наша колонна влилась в поток празднично одетых людей, которые так же, как и мы, не усидели дома. Повсюду звучали песни военных лет. Затесавшийся в «штатскую» колонну бравый старшина, немного фальшивя, лихо наигрывал на аккордеоне и охрипшим голом пел:

С берёз не слышен, невесом

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист,

Вздыхают, жалуясь, басы,

И, словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы -

Товарищи мои...

На углу Пушкинской и Широкой кто-то извлекал из старенькой гитары хватавшую за душу мелодию, а стоявшие вокруг люди с воодушевлением выводили:

Темная ночь.

Только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах,

Тускло звезды мерцают...

В темную ночь

Ты, любимая, знаю - не спишь,

И у детской кроватки тайком

Ты слезу утираешь...

С трибуны, на которой столпилось областное начальство, звучали многократно усиленные динамиком приветственные речи, военный оркестр разбавлял эти речи популярными армейскими маршами, ни на минуту не прекращались здравицы в честь Верховного Главнокомандующего, величайшего полководца нашей эпохи товарища Сталина.

После полудня, когда народ уже ликовал за праздничными столами, к нам на Менжинского пришли Тамара с Тимофеем и со своей Танюшкой. За общим оживленным разговором мама даже позволила себе улыбнуться. Она взяла ребенка на руки, что-то ей нашептывала, радуясь веселой ответной реакции девчушки. Мы переглянулись с Тамарой: неужели мама выходит из своего оцепенения?..

До сих пор она вставала по утрам, потому что НАДО было что-то приготовить на завтрак, НАДО было идти на работу, НАДО было жить. Но она все еще украдкой от меня доставала из старой сумочки посмертные Наточкины фотографии, завернутые в белую тряпочку с пятнами крови. А по вечерам мы вместе перебирали расшнурованные временем и войной листы старого семейного альбома с любительскими снимками из нашей саратовской жизни. И ей, и мне очень хотелось домой, на Волгу...

- Может, во время моих каникул съездим в Саратов?

- Вряд ли по деньгам осилим... Сначала тебя снаряжу, - ответила мама.

У меня екнуло сердце! Неужели, это может произойти?! В ту же минуту подумал о неотложных делах. Прежде всего, надо как можно лучше сдать экзамены. Потому что, если встанет вопрос о переводе в Саратовский техникум, там, наверняка, поинтересуются моей успеваемостью. Второе важное дело - узнать у знакомого прораба, когда, наконец, восстановят дом, в котором нам обещана комната. Ну и, конечно, не менее актуальный вопрос - в чем ехать? Не в потертой же гимнастерке и штанах, вправленных в кирзовые сапоги, которые мне купили у вороватого старшины не без посредничества Федора Семеновича! И эту мою тревогу мама сразу же расшифровала.

- В столовую ходит обедать заведующий материальным складом, - сказала она, - попрошу его отпустить за наличный расчет брюки и китель. Будешь хорошо в этой форме выглядеть... Но ты уж постарайся, чтобы годовые отметки были поприличнее. А то за девочкой ухаживаешь, а по русской контрольной «пос» получил. Не стыдно тебе перед местными ребятами?

Да, мне было стыдно. И даже очень. Диктант был на правописание слов с частицей «не». Я трижды напутал в контрольной с этой чёртовой частицей. А когда на разборе ошибок не смог по требованию «русака» Зайцева воспроизвести на сей счет правило, он не без иронии спросил:

- Пользуетесь интуицией? Интуиция - вещь хорошая, но она часто подводит. Кто правило выучил? Виторский? Отвечайте. А вы, Елин, послушайте.

Володя Виторский, тихий, прилежный мальчик из местных, контрольную написал без единой ошибки, а теперь точно по Бархударову отбарабанил заученное правило. Я сидел весь красный от стыда: ведь все это было на глазах Нади. Позор! Но вывод был сделан. Я всерьёз взялся за учебник по русскому языку и экзаменационную контрольную написал на твердую четверку. С другими предметами все обстояло нормально, и я даже получил похвальный лист.

Вторая проблема - «жилье» - решилась сама собой: начальник отделения движения Гринько, как и обещал, уже в конце июня подписал нам ордер на вполне приличную комнату в восстановленном доме. Дело оставалось за диагоналевым великолепием синей железнодорожной формы с зелеными кантиками. Я даже по ночам не спал, представляя себя эдаким щёголем, при виде которого все, наверняка, так и ахнут!

В назначенный день мы пошли с мамой на склад. Заведующий секцией мягкого инвентаря и одежды вспорол два огромных тюка. Вытащив из развалов спрессованные брюки и китель, он окинул взглядом мою тощую длинную фигуру и коротко произнес:

- На-ка, примерь...

Нога никак не влезала в слежавшуюся штанину. Натянув, наконец, брюки и облачившись в китель, я подошёл к замызганному зеркалу. На меня глядел какой-то встревоженный жираф. Брюки были выше щиколоток, а китель, застегнутый на все пуговицы и на крючок, уперся стоячим воротником прямо в гланды.

- Тут выпустить, тут расставить, - убеждал маму кладовщик, - и будет тип-топ! Другая пара еще хуже не налезет...

Два вечера мама маялась с переделкой, то и дело примеряя на меня обнову.

- Как будто теперь ничего... - удовлетворенно произнесла она, пряча мелок и булавки в мешочек. - Утром проглажу, и можешь носить.

Похвальный лист я получал в ладно сидящей на мне форме.

- Тебе бы еще красную фуражку - и готовый дежурный по станции, - съехидничал Жорка Перевертайло, когда мы сходили со сцены. - Знаешь, как у нас в Конотопе называли дежурных?

- Как?

- «Уголь в тупик, сахар на первый!»

- А твоих чумазых паровозников как величают?

- «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!» Вот как!

Жорка в нашей троице был самым идейным. Потому его и избрали комсоргом группы.

Переезд в наше новое жилье занял почти полдня. С помощью моих друзей мы перевезли на столовской полуторке вещи и расставили их в просторной двадцатиметровке, расположенной на втором этаже. Мама долго не могла успокоиться:

- Неужели, это теперь наша законная комната! Даже не верится! Пять лет по чужим углам... - Потом посмотрела на меня: - Теперь можешь собираться в Саратов. Денег, конечно, придется подзанять. Но ты уж там ими не больно сори.

По справке из техникума мне выписали разовый железнодорожный билет до Саратова и обратно, в милиции, против ожидания, быстро выправили пропуск на право проезда. И 8-го августа на поезде Брест - Москва я отправился в свое первое самостоятельное путешествие.

Кроме документов, в моем кармане лежало незаклеенное мамино письмо сестрам. В восьмидесятых годах тетя Женя незадолго до своей смерти передала мне это письмо. Вот оно:

«7 августа 1945 г. Здравствуйте, мои дорогие и любимые Лида и Женя, а также все остальные! Гега, счастливый, едет домой и увидится с вами. Как бы мне тоже хотелось поехать с ним вместе, но пока это не удалось. Может быть, совсем уверенно я не могу сказать, через месяц или полтора мне тоже удастся поехать в отпуск. Но это не наверняка, а хотелось бы уже насовсем. Пусть Гега конкретнее узнает все, что нужно для этого. Все необходимые документы я бы выслала (видимо, мама думала, что Коломейцев мог забыть о своем обещании помочь с разрешением на въезд в Саратов и теперь потребуется все начинать по новой. - Г. Е.). Вы, должно быть, поразитесь росту Геги. Напишите мне, какое впечатление он на вас произвел, и очень прошу держать его там в руках так же, как я его держу. И чтобы деньги зря не транжирил, а то на обратный путь не хватит…Насилу сколотила его одеть. Я не надеялась, что он получит пропуск. Но все вышло очень быстро. Теперь должна немного себя снарядить. Обо всей нашей жизни расскажет Гега, но только он скуп на разговоры. Привет горячий всем близким и друзьям. Пишите, а то я буду очень скучать без Геги.

 Катя»

Поезд миновал полуразрушенный Минск. Истерзанный войной вокзал - в деревянных лесах. Поднимались из руин вокзалы в  Борисове, Орше.  На коротких стоянках вдоль состава бегали худые с ввалившимися глазами ребятишки в лохмотьях и жалобно выкрикивали заученную просьбу: «Дядя, дайте кусочек хлеба или рубель денег...»

Остановка в Смоленске. В памяти всплыли дни, проведенные когда-то здесь у папиной сестры - тети Люси, которая не смогла перенести дошедшего до нее слуха о том, что семья брата погибла, и она покончила с собой в последние часы перед приходом немцев.

…В Москву поезд пришел только после полудня. На перроне Белорусского вокзала в сутолоке встречающих я сразу увидел Елиных - дядю Геню, тетю Нюню и Нину. Они растерянно озирались по сторонам около моего седьмого вагона, но узнали меня только тогда, когда я сам подошел к ним.

- Боже, как ты вытянулся, - воскликнула тетя Нюня. - Совсем молодой человек!

Объятия, поцелуи, слезы, расспросы. Потом метро. И вот она - Метростроевская, 41. Дома, в спокойной обстановке я уже обстоятельно рассказывал моим москвичам о том, как погиб папа, в какой мясорубке мы оказались сами, о том, сколько мудрости и изобретательности проявила мама, чтобы нас с Наташей спасти, как она чуть с ума не сошла от нелепой и ужасной гибели дочки.

Тетя Нюня и Нина плакали. Как-то еще держался дядя Геня, но и он не выдержал, поднес платок к глазам.

- Тебе дали отсрочку от призыва? - спросил он.

- Дали. Нам всем дали, кто в техникуме учится.

- Слава богу! А то ведь опять война. Утром передали, что СССР объявил войну Японии.

«Теперь понятно, - подумал я, - почему наш поезд опоздал в Москву». Нас все время обгоняли эшелоны с военной техникой, шедшие в одном направлении с нами. Вон, оказывается, куда…

Несколько дней провел я Москве. Надо же было встретиться с тетей Ритой - самой младшей маминой сестрой. Конверт с её красногорским адресом лежал у меня в кармане, и на другой день я помчался в этот подмосковный городок на Нахабинской электричке. Но, увы, тетя Рита на целый день уехала в Москву и вернется лишь вечером. Золовка, у которой она жила, дала номер своего квартирного телефона, наказав, чтобы я в любое время и сегодня же непременно позвонил им.

Вечером, когда сквозь треск я услышал родной голос и отозвался, в трубке раздались рыдания, сбивчивые вопросы:

- Где ты, когда приехал, надолго ли, где остановился? Завтра в десять утра будь в скверике у Большого театра, я туда подойду.

Утром тетя Нюня напутствовала меня:

- Доедешь до «Охотного ряда» - тут же позвони, а то я буду волноваться.

Напутствия эти произносились всякий раз, когда в последующие годы, находясь уже в зрелом возрасте, я приезжал в Москву и останавливался у Елиных.

... Тетя Рита сидела на скамейке, не сводя глаз с выхода из метро. Наконец-то, я появился!

- Ну, рассказывай, как вы там? - гладила мою руку тетя Рита. - Мама немного пришла в себя от горя после Наточкиной гибели?

Мы еще долго сидели и говорили в скверике в самом центре Москвы. Не верилось, что я нахожусь у Большого театра с колесницей на фронтоне, что это не во сне, что можно подойти и потрогать эти шершавые колонны. Заметив мое волнение, тетя Рита предложила попробовать купить билеты на «Евгения Онегина». Нам повезло: мы попали на дневной спектакль. И это был единственный случай в жизни, когда я побывал в Большом...

Потом я проводил тетку к автобусу на Красногорск. Прощаясь, она с сожалением сказала:

- Жалко, что тети Лиды в Саратове нет сейчас. Она к Ире в Бахчисарай уехала. Ира ведь теперь с мужем там живет, и у нее родился сыночек. И Вовочки Лопато тоже нет: поступает в Бакинское военно-морское училище. Скучно тебе будет без него.

На другой день тетя Рита и все Елины проводили меня в Саратов.

В Ратайчицах я не раз пытался представить себе наше возвращение на родину. Но уверенности в том, что это событие может когда-нибудь произойти, не было. И все-таки оно свершилось! Мне казалось, что поезд идет слишком медленно. Промелькнул павильон Трофимовского разъезда. За корпусами каких-то новых заводов в утренней дымке угадывались очертания зеленых отрогов Кумысной поляны. А вот и наша 4-я Дачная с сосновой рощей на взгорке! Через мост у «Стрелки» шел трамвай с двумя прицепками. Люди гроздьями висели на подножках, почти все окна забиты фанерой. Поезд сбавил ход, колеса заскрежетали на стрелках - и вот он - родной наш вокзал с башенками, кружевным кирпичным орнаментом и уютным перроном под крышей, которую поддерживали фигуристые чугунные столбы с фонарями. Все, приехали!

У всякого человека родина ассоциируется не столько с селом или городом, где родился, сколько с домом, где вырос, с двором, где играл с ребятами в прятки, где до каждой щербиночки знакомы окрестные улицы, по которым бегал в школу или на угол за хлебом…

Переполненный этими мыслями, я прямо с поезда, сдав чемодан в камеру хранения, вломился в трамвай № 14 «Вокзал - Волга» и отправился на Ленинскую, 18. Потрепанный моторный вагон с медной табличкой в салоне над передней площадкой «Сделано в Мытищах» дребезжал на стыках изношенных рельсов остатками стекол. Вагоновожатый неистово тренькал педалью в чугунное блюдце звонка. Кондуктор, взгромоздившись с ногами на заднее сидение, визгливо требовала «оплатить за проезд». Все такое родное, такое свое! Вспомнилось, как мы, дворовая пацанва, орали дурацкую пародию на песенку из «Веселых ребят»:

Трамвай ползет, как черепаха,

Вожатый спит, как бегемот,

Кондуктор лает, как собака,

- Пройдите, граждане, вперед!!!

На Чернышевской трамвайной сутолоки уже не было, и я благополучно вышел у родного хлебного магазина. В финскую войну от его дверей с ночи тянулся хвост аж до Мичуринской. Сейчас очереди не было: народ спокойно отоваривал хлеб по карточкам. Миновав сараеобразную, но такую всегда желанную «Искру», а за нею - чирихинский двор, я не без душевного трепета уже входил в подворотню нашего дома, нашего обшарпанного двухэтажного дома, экспроприированного Советской властью у купца второй гильдии Владимира Александровича Скворцова.

Ставшие обыкновенными квартиросъемщиками, Скворцовы в 1926-м году, опасаясь принудительного подселения к ним лиц пролетарского происхождения, добровольно, по рекомендации знакомых, уступили две из пяти своих комнат приличным молодоженам - моим родителям. Но бывших домовладельцев это не спасло. Их вообще вскоре выселили из квартиры как чуждых элементов. Благо, что на Горной улице у них был небольшой собственный дом. Нашими соседями стали теперь многочисленные Новиковы и нелюдимые Ткачевы, замкнутые на все пуговицы и запоры.

По замызганной, пропахшей кошками чугунной лестнице я взбежал к обитой войлоком скрипучей тяжёлой двери, ведущей в общий «колидор». В нос ударило до боли знакомым ароматом кислых щей, керосина и уборной, сливное устройство которой после выселения прежних владельцев работало от случая к случаю. Сколько времени мечтал я о той минуте, когда окажусь, наконец, в нашей милой коммуналке!

На скрип двери в полутемный «холл» вышла тоненькая малого росточка девушка:

- Вам кого?

- Да я так, просто посмотреть зашел, - замялся я. А девушка вдруг радостно взвизгнула:

- Гегуська! Мам, Гегуська приехал! - уже кричала Зойка, потому что это была она. Вышла тётя Клавдя. Какая-то сморщенная, сухая, изможденная:

- Ну, давай, проходи. Вымахал-то как! А Катерина Георгиевна где же? А Лев Давыдыч?

Новиковы ничего про нас не знали и теперь с печалью на лицах слушали мой сбивчивый рассказ.

- А ваша квартира занята. Учитель с женой живут. Хочешь, зайдем к ним? - предложила Зойка.

Я представил себе наши две комнаты, а между ними зеркальную дверь красного дерева с хрустальными ручками, камин, покрытый светло-зелеными изразцами, у которого любила сидеть мама зимними вечерами за рукодельем. Я даже услышал, как поскрипывает под моими шагами натертый отцом паркетный пол, как грохнула тяжелая дверь на холодную и нежилую галерею, где хранился разный хозяйственный шурум-бурум... Теперь все это принадлежит чужим людям, которым нет дела ни до меня, ни до моих родителей. Нет, я не хочу ТУДА заходить. Впрочем, Зойка не настаивала и без всякого перехода сообщила:

- А наш Генка в тюрьме. Скоро уж выпустят...

- За что его посадили?

- Где-то сильно нахулиганил. Как с фронта раненый пришел, так и пьет...

Мы вышли во двор. «Высокие бревна» как лежали десять лет назад, так и лежат на том же месте. Даже во время войны их никто не смог распилить.

- А Мариванна жива?

- А чего ей сделается? Бегает, да еще как! Вчера пришла к нам прямо из бани. Пьяненькая. Спрашиваем - по какому случаю? «А мне, - говорит, - доктор прописал распариться и тело денатуратом растереть. А я взяла да опорожнила четверку: изнутря-то денатурат быстрее поспособствует». Вот такая она, Мариванна! - смеялась Зойка. На этом мы с ней расстались.

Для полноты впечатлений за чемоданом на вокзал я отправился пешком и по пути завернул на Коммунарную к Серебряковым. По старой привычке во дворе дома № 21 подошел к деревянному с мезонином особняку, половину которого со времен НЭПа занимали наши приятели. На стук вышла незнакомая женщина. Оказывается, Серебряковы переехали в другую квартиру в том же самом дворе. Дверь открыла тетя Вера:

- Гега, дорогой! Ты откуда взялся? Катька мне не писала, что ты приедешь. Надолго? А Вовка в институте. Скоро должен прийти. Он в мединститут поступает. Осталось два экзамена сдать. А это наш маленький Юрочка. Катька его Егоркой прозвала: в 40-м ему было всего годик...

Шестилетний мальчуган, встав на пороге, с затаенным восторгом глядел своими огромными серыми глазенками на мою долговязую фигуру в железнодорожной форме. Тетя Вера, однако, не умолкала ни на секунду. На меня обрушился град вопросов. Едва я отвечал на один, как она, не дослушав, спрашивала о чем-то другом.

- Ну, как там Катька? Ой, извини, пожалуйста, как там мама? А вы уже знаете, где Лева похоронен?

- На территории больницы в братской могиле...

- Ах, да, Катька писала... А сестренку? Тоже там?

- Нет, Наточку похоронили на кладбище...

- Мы с Катькой теперь обе страдалицы. Когда в 26-м нашу Веруську задавила лошадь, я тоже от горя чуть не умерла...

Большой портрет дочки Серебряковых и сейчас висел в простенке между окнами. Тетя Вера подошла к нему и смахнула тряпкой пыль с рамы.

- Ты расскажи, как там у вас с продуктами? Квартиру еще не дали? А наш дядя Юра все еще под Свердловском.

Когда началась война, бывшего кадета и генеральского сына - дядю Юру - послали не на фронт, а в тыл преподавать физкультуру в военном училище. Недавно Юрий Алексеевич сообщил семье, что его скоро демобилизуют.

В сенях хлопнула дверь:

- Это Вовка, - встрепенулась тетя Вера. - Сын, посмотри, кто приехал!

Заметно прихрамывая, в комнату вошел Серебряков. Улыбаясь и поправляя на ходу волосы, он двинулся на меня:

- Привет, Елин!

Мы обменялись рукопожатиями, но расцеловаться постеснялись: мужики, как-никак...

- Вовка, ты посмотри, как Геге идёт форма! Ты был в деканате? Расписание уже висит?

- Какое расписание, ма? Мне еще два экзамена сдавать!

А тетя Вера уже приказывала:

- Мойте руки, сейчас я вас буду кормить!

- Спасибо, я уже ел, - отнекивался я.

- Иди к собакам! Быстро мой руки!

Часам к трем я распрощался с тетей Верой. Серебряков проводил меня до ближайшего угла, и мы условились еще не раз встретиться до моего отъезда.

Миновав родную 5-ю школу, в которой все еще располагался военный госпиталь, и, повернув за угол, я вышел на пыльную, плохо замощенную площадь Революции. Здесь, как и раньше, дрожала земля от ухающего молота в старом корпусе штампо-механического завода. Фасадом своим завод выходил на Ленинскую, и улица в любое время суток озарялась всполохами электросварки. Рядом с заводом – двухэтажное строение нарсуда. Между ним и кинотеатром «Ударник» за дощатым забором тарахтела моторами грузовая автоколонна № 52. Над ней висело сизое облако выхлопных газов. В закутке у забора, никого не стесняясь, справляли малую нужду забулдыги.

Напротив, по соседству со старинным приземистым лабазом, в котором уже в советское время обосновался магазин по продаже мебели, стояла лишенная колокольни и купола Петропавловская церковь. Над папертью с отбитой штукатуркой - вывеска с названием какого-то учреждения. В проезде между железо-скобяной лавкой и бывшей церковью шумела барахолка - «филиал» Верхнего базара. Инвалид без руки, в линялой гимнастерке предлагал окружившей его толпе сыграть с ним в карты «на интерес».

Чуть поодаль в том же проезде расположилась биржа тележечников. Со времен НЭПа их в Саратове называли ВРИДЛами - временно исполняющими должность лошади. Сейчас они с матерком выясняли, кто первый на очереди, если подвернется груз...

Город втягивался в мирную жизнь, но дыхание прошедшей войны чувствовалось на каждом шагу.

К Лопато я отправился уже ближе к вечеру. От трамвайного кольца на 2-й Дачной прежде сразу был виден городок ВИЗХа (Всесоюзного института зернового хозяйства): утопающие в зелени аккуратные жилые дома с элементами готики, семенная лаборатория с кокетливой башенкой, внушительное здание самого института. Теперь же привычная панорама укрылась за огромным корпусом, вдоль стен которого на измочаленной гусеницами земле вкривь и вкось стояли покалеченные войной танки и самоходные орудия. Как же пройти к институту? Первый встречный показал направление:

- Вот так и иди вдоль рембазы...

Точно: вот он - знакомый переезд через железнодорожное полотно. За ним - институтский городок и знакомый дом с высоченной елью под окнами. Не переводя дыхания, я взбежал на второй этаж, нажал кнопку звонка - тишина. Пришлось стучать. Раздались шаги, и дверь открыл... мой двоюродный братец Вовка Лопато. Он бросился мне на шею, и мы долго не могли сказать друг другу ни слова. Из комнаты выбежали Алёшка с Натулей. Алешке по моим расчетам только-только исполнилось тринадцать, а Натуле – восемь.

- Ты же должен быть в Баку? - опомнился я, когда мы сели за стол.

- Был, - смущенно проговорил брат. - Медкомиссию не прошел. Что-то в носу им моем не понравилось. Перегородка там, видите ли, не в порядке...

- И как же теперь?

- Не знаю, - пожал плечами Вова. - На будущий год опять попытаюсь...

- А где тетя Женя?

- Мама на работе. Я сейчас за ней сбегаю? - посмотрела на старшего брата Натуля.

- Давай.

- Наконец-то приехал! Мы тебя еще в июле ждали, к Алешиному дню рождения, - расцеловала меня тетка. - Сейчас пообедаем, и ты все по порядку расскажешь... Как узнала, что с Наточкой вашей случилось, так до сих пор не могу придти в себя. Как же это произошло?

- Сначала вы мне про дядю Юру...

- А что про дядю Юру... Мы сами толком не знаем, как он погиб. Известно только, что похоронен под Смоленском. Вещи его прислали однополчане. Нам-то от этого не легче... Теперь вот, - окинула взглядом меня и своих ребят тетя Женя, - вы остались без отцов, а тетя Лида - без сына... Мы хоть знаем, где Лева и Юра лежат, а каково Лиде! Ведь Жоржик в танке сгорел! Даже холмик со звездой она не знает, где искать! А этот вот, - кивнула она на Вовку, - два раза убегал на фронт отомстить фашистам за отца. Оба раза с милицией возвращали…

Тетя Женя вытерла слёзы, Натуля накрыла на стол, Лёшка доставил из кухни кастрюлю с супом, и мы принялись за еду.

- Ты можешь мне объяснить, что происходит? - отложила ложку тетя Женя. - Трое из нашей большой семьи погибли, защищая Родину, а ваших теток, их мужей и бабушку именем этой самой Родины сослали в Сибирь. Разве это справедливо?! Я пыталась сообщить Кате об этом. Не знаю, поняли вы или нет, что произошло... Всех немцев Поволжья, как началась война, в 48 часов подняли с насиженных мест и отправили чуть ли не под конвоем куда подальше... Нас с Лидой не тронули, потому что - слава Богу - мужья русские. Кстати, ты знаешь, что тетя Лида поехала к Ире в Бахчисарай?

- Тетя Рита говорила...

- Но ты все равно зайди к Николаю Ивановичу. - Он будет тебе рад. Живут они с Лидой - душа в душу...